"Хорошо..." - с непонятной иронией подумал Кудряшов и вздохнул. Две звезды светились ровным, немигающим светом. Сейчас они показались ему очень одинокими, хотя и были рядом. "Может, мама права? Все уляжется, утрясется? Нет, не утрясется! Мосты для отступления разрушены, А какие мосты? Кто их разрушал? - будто кто-то другой слабо укорил его. - Там же дочь, моя дочь... Как жить без нее?"
- Чертово колесо! - выругался Евгений и попытался ду" мать о другом.
Но другое не шло на ум. Окольными путями, какими-то неуловимыми стежками-дорожками мысли вновь и вновь возвращались к дочери, к жене, к прошедшему трудному дню под родной крышей, к его жизни, к жизни отца и матери. Настоящее и прошлое непонятно переплелись, схлестнулись, и он не мог разобраться во всем этом.
Ради матери, ради ее спокойной старости после всего услышанного он готов был помириться с Иваном Ильичом, признать его отцом, но это были рассуждения рассудка, а сердце противилось им. Евгений понимал, что ничего от этого признания не изменится в его жизни и что не нужен уже ему, самому ставшему отцом, отец, но ради любви к матери, ради ее счастья надо было подойти к этому человеку, протянуть-руки и сказать: "Прости меня, папа, я был слеп до сих пор и не прав. Ты сильный, честный человек, я завидую твоему терпению, твоей выдержке, твоей верности, твоей любви". И это была бы сущая правда.
"Папа", - думал Евгений, и что-то холодное, неприятное вползало в его душу. Он пытался растопить холод, отыскивая в своем сердце хоть крохотный уголок для непривычного слова "папа", и не находил его. Евгений даже чувствовал вкус этого никогда не произносимого им слова. Оно было горько-соленым и визжало Кащеевым голосом обидно и пронзительно.
Как-то раз в городе, на вокзале, Евгений стал невольным спидетелем такой сцены: огромный парень тискал в руках маленького, сморщенного старичка. Прижимал его к груди, целовал но что попало, приподнимал от земли, тряс и растроганно покторял: "Папа, ну как же ты так! Как твое сердце? А я с самого Норильска, как получил телеграмму..."
Oн еще что-то говорил, не сводя с него глаз, улыбался и нелопко смахивал слези рукавом кожаной куртки. Потом опустил старичка на землю, снял мохнатую шапку и, расставив руки, сказал: "Ну, здравствуй, отец!"
Сейчас, в этой ночной степи, Евгений до боли в сердце позавидовал и тому нескладному верзиле в мохнатой шапке... и тощему, сморщенному старику, и этому широкому, как поле, жесту - ну, здравствуй, отец!
"Ну, здравствуй, отец!" - И Евгений представил, как засияла бы мать, вся засветилась бы каким-то внутренним огнем и, кажется, помолодела бы на несколько лет.
Кудряшов лежал на спине, слушал звуки родной степи, смотрел на звезды и вспоминал.
"Матвей твой отец! Матвей! Вот он! Вот! Ни при чем тут председатель! Никто он тебе, никто! Врут люди, врут! Не верь им, сынок".
"Это тоже надо было понять. Матвея она ждала. Без этих бесчисленных Ельней вам не понять до конца наших биографий".
Евгений достал сигарету и чиркнул спичкой. "И для нас не прошли даром эти Ельни".
- А я как нутром учуял тебя, Евген. Тут ты, негде кроме тебе быть. Перед ним стоял Иван Ильич, неловко переминаясь с ноги на ногу. - И мне люба эта полянка, частенько я засиживаюсь здесь. Какая беда случится или радость, так и тянет сюда. Душе способствует эта местность. Будто печка в стужу или погреб в жару.
Он замолчал и сел на корточки рядом. Евгений не обрадовался приходу отца, но и присутствие его не очень отягощало. Сын усиленно пыхтел сигаретой и не знал, как продолжить разговор. Молчанке становилось тягостным.
- В ночное? - спросил Евгений просто так, чтобы сказать что-нибудь.
- Нет, выходной нынче у меня. Михаил-табунщик самолично предоставил, понимашь...
Над Грунькиным лугом торопливо прокричал перепел, наверно разбуженный каким-то зверьком, в Торфяном боло)е зычно, как в пустую бочку, гукнул дутеиь, на них рассерженной сворой заквакали лягушки и разом, будто по команде, смолкли, - скандал затих, и над степью опять витала звездная ночь.
- Коней много в табуне?
- С молодняком около шестидесяти.
- Трудно с таким хозяйством?
- Сам знаешь, выпас хоть и большой, да хлеба кругом. Просмотришь потрава. По голопке за это не гладят.
Евгений искал, о чем бы еше спросить Ивана Ильича, но вопросы, как назло, не приходили в голову.
- Ты не обижай мать, Евген, - тихо заговорил отец. - Давеча сказал: скоро уеду... Она в слезы. Зачем ты так? На ее долю и так чересчур много лиха досталось, понимашь. Пятерых обделить можно. Ежели я помехой стал, так в эшм задержки не будет. Ты так и скажи, по-мужски вот, с глазу на глаз. Я не обижусь. Я ведь все понимаю. Не могу сказать, что с радостью уйду. - Он судорожно глотнул и помолчал.
Но если от этого вам станет лучше, то за мной задержки не будет.
Они сидели рядом среди спящей, безмолвной степи, почти касаясь друг друга, и не могли коснуться - отец и сын, родные и чужие, и никто из них не в силах был сделать того шага, который сблизил бы их, убрал ту стену, которую возвели меж ними время и обстоятельства. Этот шаг был просто невозможен. Евгений хотел и не мог сделать того виденного им широкого жеста и сказать: "Ну, здравствуй, отец!"
- Я ничего не имею против вас, Иван Ильич. Не надо уходить от матери... А сейчас... прошу вас, оставьте меня одного. Не обижайтесь, Иван Ильич. Простите...
Отец грузно поднялся и, сгорбившись, медленно пошел к селу. Евгений, перевернувшись вниз лицом, плотно прижался лбом к влажной, прохладной земле.
В призрачном свете звезд чутко спала степь. Взошла луна и блеклым светом разбудила ковыль. Он плыл мелкой дрожью куда-то вверх, к звездам, и Кудряшову казалось, что это колышутся сивые гривы бессчетного табуна, убегающего в его детство...
Глава четвертая
СТАРАЯ МЕЛЬНИЦА
Сереньким, дождливым днем, какие часто случаются в этих краях, Кудряшов встретил Витьку Тарасова. Еще издали заметил стройного, широкоплечего лейтенанта Военно-Морских Сил и с радостью узнал в нем своего закадычного школьного друга, который когда-то так же, как и он, с хрустящим аттестатом зрелости в кармане шагнул в жизнь ловить свою мечту.
Они долго стояли среди мощеной дороги районного центра и молча тискали друг друга в объятиях. Евгений прижимался щекой к подбородку Виктора и еле сдерживал слезы.
- Женька, неужели это ты? - отстранившись, грохнул густым басом Витька. - Почему не писал, чертяка? Как в воду канул!
- Погоди, Витя, погоди... - Евгений ткнулся в плечо друга.
- У тебя беда? - упавшим голосом спросил Виктор.
- Нет, Витька, нет. От радости я, - оправдывался Кудряшов. - Ну как ты, рассказывай.
- Нет, ты постой! Дай разглядеть, пропащая твоя душа! Нет, Это Женька Кудряш! Честное слово, он! Вот встреча!
Тарасов отступил на шаг и, щуря глаза, вглядывался в друга. Прохожие останавливались, смотрели на них как на сумасшедших, а потом, поняв, в чем дело, с улыбкой уходили. Босоногие мальчишки с блестящими от восторга глазами рассматривали бравого моряка и его кортик. Накрапывал мелкий теплый дождик.
- А я брожу здесь, и третий день ни одного знакомого, ну ни одной живой души! И ты... Нет, аллах все-таки есть! - говорил Виктор.
Евгений таращил на него глаза и не мог выговорить ни слова. Радость переполняла его.
- Аида на мельницу! - вдруг выпалил он и, схватив Витьку за руку, потащил за собой.
Они шли глухими переулками, меж низеньких заборов, прячась от прохожих. Так убегали они с уроков много лет назад. Убегали на заброшенную ветряную мельницу и поджидали там окончания занятий, а потом как ни в чем не бывало возвращались домой. И сейчас Евгению захотелось вычеркнуть из жизни прошедшие годы, убежать от них той же дорогой, которой убегали когда-то с Витькой от трудной контрольной, от строгих глаз учителей, сделаться тем же беззаботный школьником, почувствовать себя тем же Женькой, у которого была голубоглазая Наташка, и она еще не стала сегодняшней Наташей, не было тех проблем, которые есть сейчас и которых уже никто не решит за него, кроме него самого.
Полдороги молчали. Евгений сжимал руку Виктора. Он был как во сне, и он был счастлив.
- А если Вера Алексеевна увидит?! - с притворным испугом сказал Виктор.
- Тсс-ссс! - шикнул Евгений и, пригибаясь, побежал. За поворотом улицы они остановились. Посмотрели друг на друга и громко расхохотались.
- Пронесло! Не увидела! И маму не надо теперь приглашать на педсовет.
- Прихватим бутылочку? - предложил Тарасов.
- Нет, Витя! Давай как тогда... Во всем как тогда! Понимаешь... так хочется вернуть все то хоть на один короткий миг. И никаких бутылок! Выбрасывай папиросы!
- Зачем?
- Выбрасывай, говорю! "Бычки" собирать будем!
Кудряшов достал пачку "Беломора" и, размахнувшись, кинул ее далеко в огород. Виктор пожал плечами и последовал примеру друга.
- И спички? - спросил он.
- Оставь пять штук. Коробку выбрось! Вспомни: у нас никогда не было полной коробки спичек!
