- А почему ты обобщаешь? Мы, мы... Ты имеешь право говорить от имени всех своих друзей? Как будто все они неудачники в жизни! - Виктор выпрямился и стал против Евгения. - У меня, например, нет оснований считать себя неудачником.
- У меня тоже. Понимаешь, тоже. Я не считаю себя неудачником. Я почти люблю свою профессию. Но, согласись, все могло быть иначе. Эта любовь могла быть сильней, приносить больше удовлетворения и больше пользы. Куда вот это денешь? - Он постучал себя по груди, в том месте, где сердце. - Ведь тянет оно сюда, тянет, и ничего с ним не поделаешь. А если тянет - значит, можно было найти здесь свое призвание.
- Так кто виноват? Сам, друзья, школа? Или ты уже не веришь в эти категории?
- Нет, почему же, верю. Верю, что была эта мельница, была школа, детство и были большие мечты. Хорошо, легка жилось! Благо, что все острые углы жизни умело сглаживали добренькие тети и дяди. Нас готовили прогуляться по жт-ни, а не к борьбе! Молодым везде у нас дорога, ни сучка ни задоринки... - Он почему-то вспомнил Ивана Ильича.
Вчера утром к тому пришли колхозники. О чем-то просили, уважительно называя его "Ильич" и "отец наш", а он отказывался, ссылаясь на то, что он уже не председатель колхоза, а всего лишь ночной табунщик и ему неудобно лезть в дела правления, а потом согласился, и Евгений слышал, как он решительно сказал: "Драться так драться!" И все вокруг довольно загалдели, будто от одного его согласия вопрос разрешался. А он потом долго взволнованный ходил вокруг дома, вошел в избу и бросил; "Я в райком, мать, обедать не жди..."
Задумавшись, Евгений вошел внутрь мельницы, Тарасов - следом. Пахло плесенью и мышами. Лестница, ведущая к первому ярусу, была сломана. Кудряшов подпрыгнул и, ловко цепляясь ногами, полез вверх по балке. Дальше, со второго яруса до самого верхнего, лестницы были на месте. На последней площадке, тяжело дыша, Евгений остановился. Справа от него в ржавой жестяной крыше светилось небольшое оконце. Лет десять назад это окно в небо сделал он сам маленьким перочинным ножом, сгорая от нетерпения скорее вырваться из плена земли к облакам. Какие скорости, какие виражи виделись в этом окне! Как широк, интересен и необозрим был мир в его свете!
Смахивая с мундира пыль, на площадку взобрался Тарасов. Несколько минут оба молча смотрели в окно. По небу бежали редкие серенькие тучи. Мельница качалась, скрипела всеми своими полуистлевшими костьми, словно жаловалась старым друзьям.
- Закури. - Виктор толкнул локтем Евгения и протянул ему окурок сигареты. - Внизу нашел.
- Ишь ты!.. Богато живут! Сигаретки курят, да еще такие бычки оставляют. Мы махрой довольствовались.
Они отошли от окна и сели. Прямо против них лежала черная, просмоленная балка. Она вся была изрезана надписями.
- "И я тут был, хоть мед не пил, но табачок ваш курил!" - громко прочитал Виктор и расхохотался. - Вальки Шанина работа!
Справа от этой надписи была другая: - "Ура! Свалили математику!"
Наискосок крупными буквами белело: "Прощай, старушка! Вспомним тебя на Венере!"
Рядом, чуть ниже: "Встретимся в 1980-м".
Кудряшов взял в руки обломок доски и ткнул им в надпись "Даешь океан!". Посмотрел на друга:
- Твоя?
- Да, - кивнул Виктор.
В стороне от этой надписи была другая, вырезанная крупными глубокими буквами и обведенная широкой каймой: "Ты предатель, Вострый! Тебе здесь нет места!"
И под ней неровными, разбегающимися в стороны буквами совсем свежая: "19 марта 1968 г. лейтенант Востриков погиб при исполнении служебных обязанностей. Это был настоящий парень. Прости, Саня. Молодость всегда поспешна в выао" дах".
- Генка ехал сюда из Архангельска, чтобы написать это "прости". Виктор резко встал и отвернулся к окну. - Их было трое - нарушителей границы. И вооружены до зубов. А он один... Не раздумывая, бросился на бандитов. Они не прошли... Понимаешь, это был наш Санька! А мы считали его трусом.
- Они с Генкой не помирились? - тихо спросил Куд-ряшов.
- Нет. После школы разъехались врагами.
- Разъехались... - повторил Евгений и опустил голову. - Восемь лет прошло с тех пор. Вот так, день за днем, канули в вечность, и нет их. Наверное, это очень много - восемь лег, а, Вить? - Голос его дрогнул и стал каким-то глухим, словно внезапно сорвался. - Вчера я встретил на улице седую женщину... Прошел было, потом остановился, оглянулся. Она была уже далеко. Что-то знакомое не давало успокоиться. И вдруг... - Кудряшов встал, сжал ладонями виски. - Руки вспомнил. Маленькие, с длинными пальцами. Боже мой! Это же они аккуратно выводили в классном журнале заработанные нами пятерки, двойки... Вера Алексеевна... А я не узнал. Ведь должны же, обязаны узнавать! Почему так безрассудно быстро бежит время? Сколько мальчишек и девчонок проводила она в жизнь! И каждый взял у нее частицу здоровья, ума, сердца. А что сделали мы, чтобы окупить все это? Помнишь, как на выпускном обещали писать в школу, друг другу? Как-то так случилось, что потом забыли адреса. А надо бы не забывать.
- Я несколько раз собирался написать Вере Алексеевне, да все... Подло мы поступаем со своими воспитателями. Подло! - с гримасой отвращения к себе повторил Витька. - Они нам всю жизнь, а мы... Нам трудно даже письмо написать...
- Когда у нас с Наташкой случился первый неприятный разговор, я уже взялся за перо, чтобы написать Вере Алексеевне, спросить, что делать. Она же нас обоих одинаково знает. Потом застеснялся. И вообще у молодости короткая память.
Сигарета жгла ему пальцы, но он не выбрасывал ее и пытался далеко оттопыренными губами поглубже затянуться еще и еще раз.
- И неблагодарная. Сечь нас, стервецов, надо за это!
- И не только за это, - медленно проговорил Кудряшов.
...Небо над мельницей очищалось от туч, и лучи солнца, прорываясь сквозь дыры крыши, острыми шпагами резали су
мерки верхней площадки. Внизу назойливо чирикали воробьи, за речкой натужно гудел трактор.
- Ты говорил о тяге к земле, - сказал Тарасов. - А почему бы тебе не переехать в деревню?
- Слышишь, жаворонок поет? - пропустив его слова мимо ушей, спросил Кудряшов. - Уж эти мне жаворонки! - добавил он и вздохнул. - Однажды там... проснулся на заре, отчего - сам не знаю. Прежде такого не случалось. На душе и радостно и тревога какая-то. Слышу, жаворонок поет...
- Ясно, - сказал Виктор. - Тоскуешь по родным местам.;
- Я вижу, тебе все ясно! - вспылил Евгений. - А мне нет! - Он опять порылся в карманах, отыскивая курево, и, не найдя, сердито закончил: Ничего не ясно! Все спуталось! Кто прав, кто виноаат, не разберешь.
- В жизни, всегда должен быть кто-то прав, а кто-то виноват.
- Вот именно, что не всегда. Бывает, все могут быть правы и все виноваты, смотря какими глазами смотреть. Вам, военным, наверное, легче. За вас командиры думают.
- Даже невест подбирают! По вкусу, по характеру! - ! иронически поддакнул Тарасов.
- Ты все шутишь. Как это у тебя получается? На выпуск" ном шутил: на плохоньком катеришке палубу драить согла" сен, лишь бы в море быть.
- Так ведь с шуткой жить легче! Давно доказано!
Кудряшов чувствовал все усиливающуюся потребность поделиться своими мыслями об Иване Ильиче. Встретив сегодня Витьку, он искренне обрадовался, надеясь, что в лице старого, друга найдет понятливого слушателя и искреннего советчика. Но сейчас Евгений вдруг понял, что не может рассказать ему всего. Существовала какая-то стенка, которая выросла между ними за годы разлуки и удалила их друг от друга.
Виктор встал с бревна, потянулся. С нижнего яруса мельницы послышались голоса:
- Говорили тебе, не оставляй на виду, прячь подальше. Это Генка с Борисом стибрили. Ну, гады, я вам покажу, как чужие бычки подбирать!
- Они всегда на чужбинку норовят накуриться.
- "Норовят, норовят"! Сам не будь растяпой! Космонавт! - Раздался звук подзатыльника.
- Кажется, мы их бычок выкурили, - шепнул Виктор И громко спросил: Братва! Закурить есть?
Ребятишки от неожиданности на секунду замерли, а потом, как по команде, юркнули в щель стены.
- Не понимаю, что тебя держит в городе? - сказал Тарасов. - Тянет в село? Собирайся и переезжай! Проще простого!
Кудряшов опять вспомнил Ивана Ильича. Как-то пришла к нему Надя Посаднева, младшая дочь Степана, колхозного механизатора. Стояла около порога несмелая, открытая и не могла собраться с духом, чтобы сказать, зачем пришла. Евгений почувствовал, что она стесняется его, городского человека, непривычного тут в своей белоснежной нейлоновой рубашке и вроде бы лишнего. Он вышел из горницы и сел у окна на з-авалинке. "Ты чего, Надюш?" - спросил ее Иван Ильич. "Я посоветоваться пришла. Папа мне велел к вам за советом сходить". - "Какая такая проблема волнует тебя? Да ты садись, садись, в ногах правды нет, понимать". - "Я в этот год восемь классов кончила, так вот и не знаем, что дальше... Мама говорит, в техникум иди, а папа и против и не против, только хочет, чтобы я на курсы механизаторов пошла". - "Ну, а сама-то ты что решила?" - "А сама я даже не знаю, что делать. Как мама с папой и вот вы..." - "Чего-нибудь-то тебе хочется, призвание, понимашь, есть у тебя?" - "Призвания у меня нет. Призвания у мальчишек бывают". - "У мальчишек, - повторил Иван Ильич и усмехнулся. - Любовь к чему-нибудь есть у тебя?" - "Балет я люблю, а еще сад". - "Сад?" - переспросил Иван Ильич. "Вот когда он цветет, а особенно яблоки собирать мне нравится". - "Так учись на садовода. Поступай в техникум, колхоз тебе рекомендацию даст, поможет". "Так учиться я с радостью, только вы с папой, пожалуйста, поговорите, он вам поверит и не будет посылать на курсы механизаторов". - "Хорошо. Я обязательно поговорю".
