— Не понимаешь? Разве он такой сложный?
— Он часто говорит непонятно. Я русский язык знаю хорошо, но его я не понимаю. Недавно он назвал меня молотком. «Ты молоток, Линда» — так он сказал. Что ты смеешься? Разве я похожа на молоток? А вчера на стадионе, когда «Калев» стал проигрывать, он сказал: «Повели кота на мыло». При чем тут мыло?
— Пора обедать, — сказала Галя. Ребята не шелохнулись. Алик лежал с карандашом в зубах, Димка читал Хемингуэя, Юрка старательно насвистывал знакомую песенку.
— Ну что же вы? Димка, Алик!
— Идите, девочки, мы потом, — буркнул Димка. Юрка протянул Гале десятку.
— Опять потом? Что с вами случилось?
— Я же тебе объяснил, детка. Я привык есть позже. У нас в доме всегда обед в пять. Мама накрывает, только когда вся гопкомпания в сборе. Я привык позже обедать. Я человек режима.
— Ну и я тогда пойду позже.
— Нет, ты пойдешь сейчас. Тебе тоже надо соблюдать режим, иначе в театральный институт не примут.
— А ну тебя! Алик, пошли обедать!
— Повыше, повыше забрало! — промычал Алик.
— Оставь его в покое. Не видишь, человек в прострации.
— Юра, ты не хочешь обедать? — спросила Линда. Юрка приподнялся и посмотрел на нее.
— Понимаешь, Линдочка, я за завтраком железно нарубался…
Линда в ужасе зажала уши и побежала к выходу с пляжа.
— Пусть вам будет хуже, — сказала Галка и побежала за Линдой.
Она догнала ее и обернулась. Ребята лежали в прежних позах. Костлявая рука Алика моталась в воздухе. Он всегда махал рукой, когда сочинял стихи. Галя посмотрела на десятку в своей руке.
— Линда, иди одна обедать. Мне надо, видишь ли… До вечера!
— Двухразовое питание укрепляет нервную систему. Нужно только привыкнуть, — сказал Димка.
— Это ты у Хемингуэя прочел? — спросил Юрка.
Алик встал, поднял руки к небу и завыл:
— Каждый молод, молод, молод, в животе чертовский голод… Лично я очень доволен, что мы отказались от обедов. Когда сыт, чувствуешь себя свиньей. Сейчас меня терзает вдохновение. Стихи можно писать только на голодный желудок.
— А музыку? — спросил Димка.
— Тоже.
— Юрка, давай сочинять музыку. Я буду труба, а ты саксофон. Начали!
Димка сложил ладони у рта и вступил трубой. Юрка загудел саксофоном. Алик стал хлопать в ладоши и приплясывать.
Они уже давно не пытались больше ловить рыбу. Четвертый день они не обедали, под благовидным предлогом отсылая Галку в ресторан. Зато каждый вечер они сидели в кафе. Правда, пили уже не «Ереванский», черт побери, нужно уметь приносить жертвы! Орел или решка? Обеды или кафе? И вот мы такие счастливые, голодные, трубим, как целый оркестр. Стоит вспомнить тусклые лампочки в коридорах «Барселоны», когда сидишь за полированной стойкой под нарисованными звездами. Стоит вспомнить затертые учебники, когда, лежа на песке, изображаешь джаз.
— Ребята, есть предложение! — воскликнул Алик. — Давайте погрузимся в состояние «зена» — полное слияние с природой.
— Это вместо обеда? — мрачно спросил саксофон.
— Пошли погрузимся в сон, — устало предложила труба.
Возле палатки они увидели костер. Над костром висел котел. Трещали пузыри. Пахло едой. Рядом стояла, руки в боки, Лолита Торрес.
— Хорошие вы собаки! — с нескрываемым презрением сказала она.
— Узнаешь кретина, Димка? — спросил Юрка и показал ногой в сторону моря. По твердому песку у самой воды шел поджарый, точно борзая, парень в голубых плавках. У него был огромный «сократовский» лоб и срезанный подбородок.
— Да это же тот лабух из Малаховки! — воскликнул Алик. — Помнишь?
— Не помню, — буркнул Димка.
— Ты же с ним потом что-то такое… Он к тебе даже заходил.
Проклятый Фрам вместо того, чтобы пройти мимо, остановился и мечтательно уставился на горизонт. Потом обернулся лицом к пляжу и стал разглядывать загорающих. Только здесь его и не хватало!
— Ребята, я пошел за лимонадом, — сказал Димка, но в это время Фрам увидел их и радостно заорал:
— Земляки! — Помчался огромными прыжками. — Хелло, дружище! — завопил он и схватил Димку за руку с таким видом, словно предлагал ему пуститься дальше вместе, как два брата Знаменские на картинке. Димка вырвал руку и отрезвляюще похлопал его по плечу. Фрам повернулся к девушкам.
— Разрешите представиться. Петя. Извините, мы с Димой отойдем на несколько минут.
Он взял Димку под руку, отвел в сторону и протянул ему сигарету.
— Чистая? — спросил Димка.
— Не волнуйся. Я больше этого не употребляю. Здоровье дороже.
— Ты поумнел и полысел, Фрам. Сколько тебе лет?
— Четвертак ровно.
— Рано лысеешь.
— Некоторые излишества бурной молодости. Но теперь все: буду вести жизнь, близкую к природе.
Потянулся блаженно и, протянув руки к горизонту, воскликнул:
— Парадиз, как говорил Петр Первый! Ва-ва-сы-са! А ты здесь надолго?
— Нет, скоро уходим дальше по побережью.
— В Москву когда?
— Не скоро.
— Молодец! Самое главное в профессии пулеметчика — это вовремя смыться.
— О чем это ты?
— Будто святой. Димочка еще маленький, он ничего не знает. Ай, ловкий ты парень.
— Я действительно ничего не знаю. Что ты вылупился?
Фрам ухмыльнулся.
— В Москве разгон. Наших берут пачками, прямо теплых.
— Кого наших?
— Таких, как мы с тобой, фарцовых.
Димка посмотрел на Фрама и сразу вспомнил их всех и вся: «летом в центре ужасно весело. Косяки туристов. Катят „Форды“, „Понтиаки“, „Мерседесы“. Посмотри, какая девочка. Не теряйся. Что там они шепчутся в подъезде гостиницы? Вот они все стоят, а лица мертвые от неоновых ламп. Пошли, что же вы? Иди, мы тебя догоним. Иди, малыш. Так вот в чем дело».
Димка сжал кулаки. «Дать пинка Фраму и погнать его отсюда с пляжа? И в лесу ему нет места, в сосновом чистом лесу. В болоте тебе место, подлюга! Беги туда, а я закидаю тебя торфом. Ишь ты, мерзавец: „Таких, как мы с тобой“. Я не хочу и рядом с тобой стоять! Дать ему, что ли, пинка?»
— Ты что, меня тоже фарцовщиком считаешь?
— А то нет? Ходил же ты с кодлой. И джинсы купил у Барханова.
— Да я понятия не имел о ваших делишках!
— Раз ходил с нами — значит, все. Достаточно для общественного суда и для фельетона. Может быть, уже прославился. Про меня-то в «Вечерке» писали в связи с делом Булгакова. «Появлялся там также некий Фрам». Хорошо, что никто не знал, где я живу. Что это, Дима, ты так побледнел? Сэ ля ви, как говорит Шарль де Голль. Пусть земля горит под ногами тунеядцев! Кто не работает, тот не ест. Как будто это не работа? За вечер семь потов с тебя прольется. Ходишь, как мышь.
— Ты и есть мышь.
— А ты?
— В зубы дам!
— Не обижаюсь, учитывая твою хрупкую душевную архитектуру. Ладно, Димка, что было, то прошло. Нет к прошлому возврата.
— Это уж точно, — пробормотал Димка.
— …и в сердце нет огня. Давай о других материях. Что это за кадришки с вами?
— Блондинка — моя невеста, — сказал Димка.
— А-га! — Фрам улыбнулся. — Поздравляю.
— Я тебе дам совет, — тихо сказал Димка, — как увидишь этих девочек, беги от них подальше. Сразу, как увидишь, так и беги. Понял меня?
— Слово друга! — Фрам протянул руку, и Димка пожал ее. — Ты меня мало знаешь, но ты узнаешь лучше. Законы дружбы для меня святы, чего не могу сказать о других законах. — Он встал. — Я пошел. Туда. Там у нас компания. Жрецы искусства, отличные люди. Играем в покер каждодневно. Пока. Увидимся.
Он спустился к твердой полоске песка и оттуда сдержанно поклонился девушкам. Пошел, поджарый, как борзая.
Димка играл в покер. У него была хорошая карта. Все уже спасовали. Остался только один противник, научного вида мужчина. Он все хихикал, как будто знал о тебе какую-то гадость. Остальные «жрецы искусства» в римских позах лежали вокруг. Перед игрой Фрам шепнул Димке: «Блефуй, как можешь. У них нервы слабые». А зачем блефовать, если у тебя такая отличная карта? Просто смешно слышать хихиканье этого очкастого. Хихикает, словно у него флеш-рояль. Посмотрим, у кого нервы крепче. Отличная игра — покер, мужская игра. В банке уже куча фишек. То-то обрадуются ребята. Можно будет снова обедать. Чертовы нытики! Дима, не надо. Брось, Димка! В конце концов, Димка, это противно! «Азартные игры — пережиток капитализма», — сказала Линда. А ей-то вообще какое дело? Сейчас обрадуетесь, нытики.
Димка выложил пять фишек.
— Олег, можно тебя на минуточку? — сказал известный драматический актер Григорий Долгов.
Очкастый встал и отошел с ним.
— Брось, Олег, — сказал Долгов, — отдай ему игру.
— Не отдам.
— Ты же видишь, что с мальчишкой делается.
— Не отдам я ему игру.
— Обеднеешь ты с этого?
— Нахалов надо учить.
— Ну, смотри.
Долгов снова лег на песок и подумал об очкастом:
«Ограниченный человек! Как-нибудь вверну про него мимоходом Теплицкому — ограниченный, мол, человек».
