— Скоро светать будет. Ночи у нас такие темные, что, кажется, света никогда не будет, а чуть заря — и день сейчас же.
— Ассирийцы топтали предков наших в этом городе, продолжал Ашот, — и не растоптали. Теперь турки хотят растоптать и не растопчут.
Отсветы узких языков пламени лизнули ночь, вырезывая зелень деревьев из темноты.
— Айрапет костер развел! За работу! — приказал парон[9] Костя.
Ашот тем же марширующим шагом направился к двери. Вартан двинулся за ним.
— Подожди! — остановил его парон Костя.
Взял под руку, увел в угол комнаты и шепотом стал расспрашивать. Лицо его исказилось от гнева и страданья.
— Вартан! Я слышал, что много малолетних девушек пострадало при этом отступлении. Есть малолетние изнасилованные. Есть пропавшие без вести. Враг в корню истребляет наше будущее.
— Это правда. Были набеги. Народ плакал от горя и стыда.
— Если нельзя их спасти, им все-таки надо помочь. Если больница доктора Мандьяна не разгромлена, размести их там.
— У меня плохие отношения с доктором Мандьяном.
— Он фантазер. Не обращай на это внимание. Я напишу приказ. Сейчас же иди, займи помещение и приведи его в порядок.
Он набросал несколько слов на бланке особоуполномоченного по устройству беженцев. Вартан торопливо вышел. Парон Костя перегнулся через подоконник во двор, где у огня мелькали черные фигуры Ашота и Айрапета.
— Живей! Живей! — крикнул он. — Я пойду посмотрю, что осталось от детского приюта.
Погасил лампу, шаги его громыхнули вниз и смолкли.
По стенам комнаты забегали отсветы огня. Черные пятна окон стали быстро зеленеть. Проявлялся пейзаж: руины, ивы, обглоданные пожаром тополя. Гребни Варага ушли вдаль и, утомленно налегая друг на друга, ждали света.
В открытую дверь осторожно вошла кошка. Беглые отблески огня и запах гари не испугали ее. Она прыгнула на кровать и, почуяв на ней человеческое тепло, блаженно вытянулась, замяукала и замерла в ожидании еды. Смутное воспоминание о теплом молоке в блюдце в детских ласковых ручках заставило ее вскочить. Она стала умываться и чиститься. Соскочила с койки, забегала по комнате, рыжая, будто соскочивший со стены кусок света. Но никто не приходил. Нет! Это не ее дом! Кошка выскользнула за дверь.
Пламя костров перескочило на небо. Рассвет опоясал полгоризонта. Звезды тонули в нем одна за другой. Вместе с рассветом наплывал на разоренный город похожий на шорох волн путаный гул приближающегося народа.
К дому торопливо подходили Пахчан и Вагаршак.
— Я же говорил, никого нет! — волновался Пахчан. — Видишь, дверь открыта.
— Дверь открыта, значит, в доме люди, — рассудительно ответил Вагаршак. — Пойдем на крышу, оттуда увидим.
Обежав пустые комнаты, они вышли на крышу. За садами и развалинами золотой полосой сверкало озеро с крутым хребтом Ванской скалы посредине.
— Костер! Люди! — вскричал Вагаршак. — Да это Айрапет! И Ашот тут!
Он готов был спрыгнуть вниз от радости.
В заднюю дверь через сад быстро выбежали на двор, где на зубьях обгорелого фундамента стояли котлы с закипавшей водой.
Обнялись без слов, жадно, неистово.
— Костя в приюте, Вартан в больнице, — передохнув, сказал Айрапет.
— Я на скотный двор… Буду опять выхаживать лошадей! — заторопился Вагаршак.
— Дождись каши.
— Я уже пил кофе у Акопа.
Он убежал, отбрасывая длинную тень на кучи развалин и мусора.
Пахчан ничего не слышал. Он стоял на краю крыши, лицом к северу и, не отрывая глаз, смотрел на то, что было перед ним. Две картины сбивали одна другую в его сознании: та, которая была сейчас, и та, которая была раньше. Мальчишкой он часто лазил на эту крышу. Рядом стоял их дом, дом Пахчанов. Он был этажом выше. Теперь этого этажа не было. Вместе с крышей он свалился внутрь двора. Два колодца с провалами выбитых окон, с обгорелой штукатуркой. Это столовая и спальня?..
Внезапно стены развалин поднимаются. В ореховых рамах окна за чистыми стеклами цветущие азалии, за ними лицо матери. Она и сердится, и улыбается: грозит ему пальцем, чтобы он не упал с крыши. Вдруг, лукаво улыбнувшись, она исчезает и возвращается, показывая что-то сыну. Он сразу догадывается, что это, и бежит домой. Алани — сушеные персики, начиненные миндалем, любимое его лакомство!
Все проваливается. Колодцы комнат, за ними стены с выбоинами окон, тополя и красноватая спина Топрак-Калы: там пещеры, а еще дальше огромная дверь в скале, за которой тысячи лет томится великий Мгер. Он давно хочет на свободу, он хочет выломать дверь, он стучит в нее, и вся земля трясется. Посуда падает с полок, лампа качается, окна звенят. Пахчан прячет лицо на груди у матери. Мать ласкает его волосы, целует левый убегающий вбок глаз и шепчет:
— Не бойся! Это Мгер стучит. Когда он выйдет на волю, все люди будут счастливыми.
— Все люди будут счастливыми…
Сзади дома сад с высохшими деревьями. Скорченные ветки и тени их на сырой земле сплетаются в безвыходную паутину.
Мгер еще не выломал дверь своей темницы.
Замученный воспоминаниями, Пахчан поворачивается лицом к западу.
От края крыши в мертвых садах остовы домов, все уменьшаясь, бегут вдаль, ища спасенья под стенами Ванской скалы, мощно вздымающейся над черноватой синевой озера. Как хлысты погонщиков, над ними свищут в воздухе голые прутья пирамидальных тополей.
Мгер еще не выломал дверь своей темницы.
Пахчан смотрит на юг.
В полуверсте, на равнине, линия окопов и ряды проволоки. Ни русских солдат, ни армянских дружинников не видно. Вход в город открыт.
О, если б русский народ пришел сюда!
Мгер выломал бы дверь своей темницы!
Пахчан повернулся к востоку.
Прямо из-за края крыши подымаются обломки стен с той стороны узкой улицы и громоздятся дальше, надменные и гневные, взывая обожженными дымоходами к пурпурно-синим, стоящим над ними, скалам Варага. Но не поможет им Вараг: он сам разрушен, и две остроконечных главы его монастыря пугливо жмутся в расселине гор.
Мгер еще не выломал дверь своей темницы.
Как раненый тянется рукой к своей ране, так и Пахчан захотел еще раз вдохнуть гарь, увидеть пепел и тронуть прах родного дома.
Груда щебня до половины засыпала входную дверь. Проваливаясь в него ногами и толкаясь головой о притолку, он пробрался по лестнице, повисшей над разрушением, и сел на обугленной балке, оглядываясь и мучительно цепляясь глазами за уцелевшие клочья былого уюта: кусок голубой штукатурки в спальне, угол подоконника в столовой, звено узорчатых перил на лестнице. Вдруг глаза его застыли. На другом конце балки показалась кошка, постояла и пошла к нему. Рыжая кошка, которую так любила Шамирам и которая погубила Шамирам.
— Кату! Катвик! Катвик! — беспомощным голосом позвал ее Пахчан.
Кошка, выгибая спину, осторожно и ловко, стараясь не запачкать лапок сажей, подошла к нему и, узнав, прыгнула на плечо. Мягкое тепло и сухая пыль обдали лицо Пахчана.
— Ты не ушла? Ты стережешь дом? Ты ждешь хозяина? — зашептал он ей. — Ты видишь, что сделали с нашим домом? Кто это сделал, кто?
Она замурлыкала и пригрелась у него на коленях. Он обхватил ее голову руками, вглядываясь в глаза. Один глаз, голубой, был ласковый и тихий, другой — желтый с черным зрачком — смотрел настороженно и хищно.
— Эти глаза все видели! Они видели, как уносили Шамирам! Говори, где она! Почему ты не можешь говорить? Говори! Говори!
Он в беспамятстве сдавил ей шею и тряс ее. Пытаясь вырваться, она закричала, замяукала и выпустила когти.
— А, из-за тебя нашли Шамирам! Я задушу тебя!
Вся изогнувшись, кошка вырвалась и побежала по балке. Пахчан, рискуя свалиться, бросился за ней. Она ускользнула в окно. Пахчан выпрыгнул за ней, схватившись руками за выбоину. Она была уже опять наверху. Он растерянно стоял на груде мусора.
Горячий, веселый хохот привел его в себя.
— Не поймаешь! Люди здесь одичали, а уж кошки подавно! — кричал ему парон Костя, широко расставив ноги и мотая остренькой, густой бородкой. — Но заметь, — наставительно прибавил он, — они все-таки не покидают своего дома. Умирают с голоду, но не покидают. Ты когда приехал?
— Вчера к ночи.
Нельзя играть с кошкой, когда люди гибнут. Я сейчас был в приюте. Все разграблено, но дом цел. Тебе легко будет привести его в порядок. Займись этим. Ночи холодные, нужно, чтобы дети уже к вечеру были в приюте.
— Я не играл с кошкой… Шамирам…
— Где Шамирам?
— Не знаю. Саркис видел, как ее уносили курды.
Рыжий загар на лице Кости стал лимонным. Он поднял к небу короткие с тяжелыми кулаками руки и, круто опустив их, крепко обхватил Пахчана.
— Что бы ни случилось, ты должен работать. Твоя семья — народ! У тебя сотни маленьких сестер и братьев, которые сейчас придут сюда голодные, усталые, больные и будут стучаться в твое сердце. Их отцы и матери убиты. И если твое сердце не отворится им навстречу, ты, значит, самый ничтожный человек.
