в войну сожгли её немцы дотла. Ребятишек успели местные жители в лес увести. Да только погибли они там, нашли их враги. Я слушал и не верил.
– Да как же нет-то? – кричу, – Если я своими глазами её видел, в избе у хозяйки ночевал! Поехали туда, тем более машина там!
Поехали мы. И то, что я увидел, никогда я не забуду. Посреди, заросшего клёнами и лопухами с полынью, пожарища, среди чёрных горелых остатков стен, среди печных труб, глядящих в небо, стояла моя машина…
Командир замолчал. Молчали и мы. Выкурили ещё по одной и так же молча пошли в казарму. После отбоя никто не спал. Каждый думал о чём-то своём. И вдруг Виталька, шебутной малый, всегда сыпавший шутками и смеявшийся над глупыми деревенскими пацанами, верящими во всякие бабкины сказки, вдруг приподнялся на локте, и в темноте казармы мы услышали его слова:
– А Бог-то есть, ребята…
– Вот так-то, мои милые, – вздохнул дед Семён и, закрутив самокрутку, накинул тулуп и вышел из избы.
Замело, завьюжило к вечеру, занесло с гнилого угла, а оттуда завсегда тучи приходят с буранами зимой, да с грозами и ливнями летом. Катюшка куталась в одеяло и жалась к печке, хотя в избе жарко было натоплено. Дед сидел тут же, рядышком, починяя мотыгу. Оно ведь в деревне как? Готовь сани летом, как говорится. На дворе ещё метели, а добрый хозяин уж о весне печётся, норовит всё до ума довести. Баба Уля пекла оладьи у печи. Пышные да румяные, лежали они горкой на тарелке, попыхивая жаром, и хвалясь румяным своим боком, обильно сдобренным маслом:
– Попробуй-ка меня, погляди каков я!
– Чтой-то ты, девонька, пригорюнилась нынче, – заметила баба Уля, глядя на внучку.
– Дак Димка-то уехал вчерась, вот и невесело, – ухмыльнулся дед.
– Уж ладно тебе, старый, всё бы язвить, язва ты сибирская, – упрекнула баба Уля деда, и обратилась к внучке, – А ты не приболела ли, Катюшка?
– Нет, бабуль, всё в порядке, я так, из-за непогоды, наверное, да ещё сон сегодня какой-то дурной приснился.
– А ты забыла разве, как я учила-то тебя? Коль плохое что увидишь во сне, так встань с утра к окошку, сон свой расскажи, да шепни три раза: «Куда ночь, туда и сон». И ничего страшное не сбудется.
– Я так и сделала, бабуль, просто грустно как-то на душе, сама не знаю отчего, расскажи нам какую-нибудь историю.
– Дак чего рассказывать-то, уж всё пересказано, – как всегда начала баба Уля.
Но Катя знала, что у бабушки просто такой зачин и скоро будет им новая история. Так и случилось.
Немного помолчав, баба Уля позвала:
– Айдате-ко чай пить с оладьями, всё готово!
Уже сидя за столом, попивая чай с молоком, да макая горяченькие оладьи в вишнёвое варенье, рубиновыми каплями стекающее на блюдечко, баба Уля повела разговор…
– Раз вот какое дело было. Маменька мне моя про него сказывала. Померла на селе старуха. Была она не то, чтобы ведьмой, а так, дурным глазом обладала. Делать-то ничего такого не умела, но уж до чего язык у неё поганой был. Вот как скажет, так и сделается.
Сидит у дома на завалинке и на всех глядит, люди-то уж и так старались близко не хаживать, лишний раз на глаза не попадаться. Дак ведь как тут не попасться, когда изба её первая в селе стояла, в начале улицы, а по той дороге пастух стадо гонял. Аккурат мимо неё идти надо на луга.
А она в такую рань уж на лавке сидит, глядит. И вот как стадо идёт мимо, так она шепчет что-то, бурчит, потом крикнет пастуху:
– Чтой-то у Зорьки Варькиной ноги больно тонкие, плохая корова это, того и гляди ноги переломятся.
Дак в тот же день корова к водопою спускалась и ногу подвернула, сломала. Пришлось резать животинку.
В другой раз кричит:
– Конь-то у тебя больно резвой, с такого и упасть недолго!
В тот же день спокойный пастухов конь так взбрыкнул, что улетел пастух и руку сломал, ладно насмерть не зашибся.
И вот так старуха эта всем что-то плела, а после и случалась с человеком беда.
– Не язык, а помело – говорили люди.
Да куда в селе спрячешься? Все на виду живут. Так что бабка та жертву-то себе завсегда находила. Жила она с дочерью и её семьёй. Зять к ним в дом жить пришёл, по тем временам примак вроде. Но они не стеснялись того, мол, как мать оставишь, старая уже, а я у ей одна дочь, кому как не мне за ей глядеть? Дак старуха и их изводила. Даже внукам родным всё что-то бубнила. А дочери куда деваться, мать ведь, что люди-то на селе скажут. Так и жили, мучались.
Но вот и её срок пришёл. Слегла старуха одним днём и больше уже не вставала. Люди прощаться стали приходить, ведь у нас в деревне как? Хоть и злой человек, и жизнь прожил может так себе, и добра от его никто не видывал, но перед смертью все равны, и деревенские всегда придут в такую минуту, попрощаться, помочь, чем могут. Да и обычно человек-то сам перед концом мягче становится, прощения просит у родных, наказ даёт, детей своих благословляет. Только не эта старуха. Она как была злой, как собака, так до конца и оставалась таковой. В приходящих соседей плевалась, корчилась, а уж дочь родную и вовсе извела. Потому, хоть и грех так говорить, но когда старуха, наконец, преставилась, все вздохнули с облегчением. Похоронили её, всё как положено. Батюшка отпел. Поминальный стол собрали. А о покойном принято или хорошо или никак говорить-то.
Да люди деревенские простые, отходчивые, камня за пазухой не держат, редко злыдни-то попадаются. Ну и, конечно, вспомнили они и хорошие дела, которые старуха делала. Видать нашлись всё-таки и такие. Вспомнили, как мужа её в лесу деревом задавило, когда по дрова поехал и как она дочь одна растила. В общем, помянули да и разошлись. Дочка с мужем тоже думали, что спокойно теперича заживут. Даже дети по бабушке не скучали. А уж те вовсе чистые души, да и то видать любви от бабушки не видывали.
Вот уж и девятый день справили, и сороковой отвели. И стали люди замечать, что дочка с мужем сами не свои ходят. Вроде и не случилось ничего, а они как болеют будто, бледные, молчаливые, задумчивые. Соседка и пристала к дочке старухиной – скажи да скажи, что с вами такое? Неужто по мамке так тоскуете? А женщина только отмахивается, мол, всё хорошо, так уж, от перемены в жизни, какая-никакая всё же мать была, жалко. Ладно.
А тут мужики избу стали ставить одним молодожёнам на селе. Раньше ведь как, всем селом сбирались и помогали. За несколько дней дом поднимали семье. Вот и муж той женщины тоже пошёл помогать. Да прямо за работой и уснул, на ходу! Так уснул, что со сруба свалился, как не повредил себе чего. Мужики тут и навалились на него, мол, давай рассказывай, что с вами такое происходит, сами не свои ходите с женой. Али мы слепые? Коль беда какая, не молчи, поможем, чем сможем. Мужик тут и поведал им, как есть.
– Как спать мы ляжем ночью, – говорит, – Так тут же стук в окно раздаётся. В первый-то раз мы выглянули, да чуть было не рехнулись. Там, за окном, тёща моя стоит, как есть живая, в том платье, в котором мы её схоронили. Бледная только очень. А глаза большие, тёмные, злые. Мы давай молитвы читать, все вспомнили, какие знаем. А бабка уж в дверь стучит, хоть бы что ей. Да с такой ли силой дёргает, что дверь того и гляди с петель слетит. Так и стучала до первых петухов. И, главное, дети спят крепко, будто и не слышат ничего.
На другую ночь мы уже боялись и свет тушить. Оставили лучину на ночь. Только легли, снова в окно
