Я пойду через леса, я пойду через горы.
Я больше не могу быть вдали от тебя.
Бабуля объяснила, что 19-летняя дочь Виктора Гюго утонула, катаясь на парусной лодке, в результате несчастного случая. Себастьян чувствовал горе и тоску отца почти так же, как если бы это была его собственная дочь, и ему пришлось проглотить комок в горле и отвернуться, чтобы успокоиться, прежде чем он смог снова взглянуть на бабушку. Они прошли дальше по анфиладе комнат в спальню, где бабушка указала на вторую дверь, оклеенную обоями, неразличимую на фоне стены; через эту потайную дверь приходили и уходили любовницы великого писателя.
Солнце уже садилось, когда Себастьян с бабушкой бродили по Лувру, и он проникался красотой и гениальностью картин импрессионистов. Он понимал стремление художников запечатлеть игру света. Он тоже рвался к свету и, преисполненный юношеского оптимизма, был уверен в том, что возможности откроются. Просто надо быть готовым ухватить их.
Когда на следующий день они вернулись домой, отец ошарашил его новостью о том, что вступление в гитлерюгенд стало обязательным.
– И каким тебе показался тогда наш город? – Мсье Ле Бользек вернул Себастьяна в настоящее своим, казалось бы, дружелюбным вопросом, но Себастьян чутко уловил особый смысл слова «наш».
– Красивым. Свет в нем другой, не такой, как в Германии.
– Париж – город света. – Мсье Ле Бользек вздохнул. – Такое клише.
– Нет, это не клише. Так оно и было.
– Было? – Мсье Ле Бользек приподнял бровь, и на его губах заиграла полуулыбка.
– Здесь используют белый камень, – продолжил Себастьян. – И от этого все выглядит светлее. В Германии здания темнее.
– Я никогда не был в Германии, – признался книготорговец. – Ну, во всяком случае, за линией фронта. – Он иронически улыбнулся. Конечно, он наверняка сражался на прошлой войне, и вот теперь оказался втянутым в другую бойню. Ему можно было простить даже некоторый цинизм.
– Могу я спросить, где ты научился так бегло говорить по-французски?
– Моя мать – француженка.
Мсье Ле Бользек вскинул бровь.
– А отец – немец?
– Да. Я здесь в качестве переводчика, – поспешил объяснить Себастьян.
– Значит, любитель слов.
– Полагаю, можно и так сказать, но вряд ли эти слова поэтические. – Он выдержал паузу, раздумывая, стоит ли продолжать. – Просто бумажная работа, документы, ничего особо важного. – Он не хотел вдаваться в подробности. Мсье Ле Бользек казался довольно безобидным, но хотя и проявлял некоторую теплоту по отношению к нему, было бы наивно предполагать, что это искренне.
Мсье Ле Бользек резко повернулся и снял с полки еще одну книгу.
– Вот, тебе может понравиться.
Себастьян взял у него книгу и взглянул на обложку. «Портрет Дориана Грея».
– Оскар Уайльд. Он же не французский писатель.
– Нет, он ирландец, но это переведено на французский. Очень интересная книга. Думаю, ты получишь большое удовольствие.
Париж, апрель 1944 года
Себастьян
– Черт! – Капелька крови выступила на щеке Себастьяна. Отводя бритву от подбородка, он наклонился вперед, и край раковины неприятно уперся ему в живот, когда он попробовал получше рассмотреть себя в замызганном зеркале. Белки глаз стали водянисто-желтыми, а радужки – мутно-голубыми, как штормовое море. Он был уверен, что раньше они выглядели ярче. Пробежавшись пальцами по жесткой щетине, он подумал о том, как сильно изменился за последние четыре года. Потерял свой блеск – свою искру, joie de vivre, – как это ни назови. Он уставился в тусклые, невыразительные глаза, вспоминая, как раньше они сияли радостью жизни. Но теперь он слишком много знал о жизни и о себе.
Его мысли вернулись к женщине из книжного магазина. У нее это было – тот самый внутренний свет. С чересчур острыми чертами лица, она не была классической красавицей, но что-то в ней определенно цепляло. Пожалуй, некий вызов, сила воли. И это его заинтриговало.
Он продолжал водить бритвой по подбородку, морщась, когда лезвие царапало жесткую, сухую кожу. С тем бесполезным мылом, что им выдавали, рассчитывать на хорошую пену не приходилось. Кое-как закончив бритье, он набросил рубашку на влажное тело, оделся и вышел из своего гостиничного номера на рю дю Тампль. Хорошо хоть его не разместили где-нибудь в казармах, как остальных солдат вермахта. Он относился к административному персоналу, поэтому имел право на собственную комнату, а в реквизированных гостиницах пустовало много номеров.
Добравшись до служебного кабинета, он поймал себя на том, что ему трудно приступить к работе. Он сидел за столом, уставившись на внушительную стопку писем с доносами, ожидающих перевода на немецкий язык. Пусть не он проводил обыски в домах посреди ночи, вытаскивал детей из постелей или потаенных уголков и заталкивал их в поджидающие грузовики. Пусть не он нажимал на курок. Но он, несомненно, оставался сообщником.
С тяжелым сердцем он взял в руки очередное письмо.
Тем, кого это касается.
Как неравнодушные граждане мы сочли необходимым обратить ваше внимание на то, что сиротский приют UGIF на рю Клод Бернар, похоже, «теряет» детей. Я живу в доме напротив и вот уже несколько недель наблюдаю за передвижениями людей, входящих и выходящих из здания. Иногда детей выводят на прогулку воскресным утром, но количество возвращающихся зачастую меньше первоначального.
Себастьян прервал чтение и потер усталые, сухие глаза; где-то внутри затягивался тугой узел беспокойства, когда он представил себе сцену, которая последует в приюте: женщин увозят в наручниках на допрос, а шмыгающих носом, ничего не понимающих детей отправляют в Дранси [35]. Он не понимал, как французские граждане могут доносить на тех, кто спасает детей – детей, которые, возможно, были их соседями.
Дверь в его кабинет была открыта, и он мог видеть, что в соседней комнате кипит работа; пишущие машинки стучали, как выстрелы пистолетов, выпуская очередь за очередью. Он прижал ладони к вискам, пытаясь размышлять спокойно. Сердце учащенно забилось, когда в голову пробралась идея. Весьма опасная идея, и если бы кто-нибудь когда-нибудь узнал, что он сделал, ему пришлось бы распрощаться с этой работой. А, возможно, и с жизнью. Он не был уверен, что у него хватит смелости пройти через это, и потому не торопился с решением, но сложил письмо вчетверо и, ерзая на стуле, засунул в задний карман брюк.
Остаток дня он работал механически, стараясь не думать, и к половине шестого был вконец измотан своими терзаниями. Он не выполнил обычную норму переводов, но все равно встал из-за стола и схватил фуражку. Пришло время принимать решение, а он не мог трезво мыслить,
