она, Люда! Те же пышные, небрежно брошенные на тонкие плечи волосы, то же округлое, нежное лицо с огромными глазами.
— Здравствуй, Люда! — тихо сказал я. Она, слегка вздрогнув, обернулась.
— Здравствуйте, — и, улыбнувшись, сказала: — Вам, очевидно, мама нужна.
Я представляю, какой у меня был вид, если девушка залилась звонким смехом.
— Мы очень похожи!
— Конечно, мама!
Я все еще не отрывал восхищенного взгляда от девушки. Так похожа, так похожа…
— Мама сейчас дома, — девушка продолжала рассматривать меня с озорной улыбкой. — Пойдемте. Я вечерами помогаю ей убирать помещение.
Мы молча шли по заросшей травой улице, мимо сидящих под окнами старушек.
— Мы с твоей мамой вместе воевали… — сказал я тихо.
Девушка замедлила шаг.
— Воевали? Она мне никогда об этом ничего не рассказывает…
«И, может, хорошо делает», — подумал я, ругая себя за нечаянно сорвавшиеся слова.
— Ты, конечно, еще учишься в школе?
— Ага… Кончаю, — кратко произнесла она, глядя перед собой. Ее щеки отливали свежим загаром, глаза были полны внутреннего, трепещущего света. («Воевали… Расскажите…» — вертелось у нее на языке: это я чувствовал.)
— Большой выпуск? (Вопрос не нравится. Можно было спросить что-нибудь посерьезнее. Но говорить надо: волнение овладевает мной.)
Девушка тоже говорит односложно:
— Нет, небольшой. Двадцать человек.
Явно она думает о другом. Я вижу, что ей страшно хочется узнать обо всем, это не просто интересно. Это же мамина молодость. Но о чем спрашивать незнакомого человека? И как? Мы повернули к деревянному дому с шиферной крышей. Перед самым входом в новые рубленые сени меня что-то остановило.
— Я подожду здесь.
— Почему? Пойдемте, пойдемте!
— Нет. Нет. Предупредите маму, потом я зайду.
С замирающим сердцем я остановился у дверей. Еще не захлопнулась дверь, донесся радостный голос девушки:
— Мама, к тебе гость из Саранска.
В ответ тревожно и взволнованно:
— Гость? Где же он? И кто это?
— Не догадываешься? Он с тобой на фронте был. Я сейчас его позову.
— Нет, Леночка, нет! Погоди!
В открытое окно я заметил заметавшуюся женскую тень. Неловкость сковала и меня. Неужели двадцать пролетевших лет не стерли в наших сердцах того волнения, что согревало нас в первую встречу?
Я шагнул в сторону от калитки, чтоб привести в порядок разволновавшееся сердце.
Кроваво-красный закат, игравший в Мокше, остановил меня. Вечерний ветерок потянул от реки свежим воздухом. Я вздохнул глубоко и постоял несколько минут у реки, прикрыв глаза. Двадцать лет… Медсанбат… Худенькая большеглазая санитарка… Почему сотни встреч, событий, радостный, тревожных, горьких, тысячи километров журналистских странствий не затуманили вас?
«Чудак ты, Ярцев, — обругал тут же я себя. — У нее своя жизнь, своя семья. У тебя то же. Ничего нельзя ни изменить, ни исправить, ни вернуть…»
Я снова подошел к дому Вельдиных и, не останавливаясь, направился к двери. На мой стук никто не ответил. Я постучал настойчивей. В комнате послышались тихие шаги. Вот они совсем близко. Передо мной стояла Люда, медленно опуская ладонь вниз, будто гладя ею дверь. Она держалась спокойно, лишь губы слегка дрожали:
— Входите, пожалуйста.
Я переступил порог, и она подала мне руку. Тонкие, прохладные пальцы, коснулись моей ладони. В строгом черном платье, с собранным на затылке пучком светлых волос, она показалась мне учительницей, которая на своем первом уроке старается держаться чинно и неприступно.
— Садитесь, Миша. Не знаю, как вас величать, — сказала она, и лицо ее слегка осветилось улыбкой. — Проходите, дорогой гость.
В доме Вельдиных тот непритязательный уют, от которого на душе становится тепло. Накрытый цветной скатертью круглый стол стоял посреди комнаты в окружении четырех стульев. На нем в стакане — полевые цветы. В свежем льняном чехле — диван у стены и над ним в скромной коричневой рамке — эстамп, изображающий ночное море. Напротив — во всю стену — стеллаж с книгами.
— У вас настоящая городская квартира. А то, что не помните, Людмила Михайловна, как меня величают, так и я бы не знал вашего отчества, если бы не случай… Леонидовичем кличут…
«До чего же тяжелый, непослушный язык!»
— Значит, Михаил Леонидович… Только в моей памяти вы так и останетесь Мишей… Вы в командировке? — вдруг без всякого перехода спросила она.
Я искоса вгляделся в ее лицо и видел, как оно после первых минут скованности становилось открытым, приветливым.
— Да, в командировке. В самой короткой, пожалуй, завтра уезжаю.
— Жаль. Познакомились бы с мужем. Вчера тоже уехал.
— Он из этого же села?
— Да, это дом его стариков. Отец умер перед войной. Мать — в войну. Семья у них была большая, но в живых остались он да сестра. В Сибири живет.
— Теперь вы втроем?
— Да, у нас только Леночка. А у вас?
— У меня двое… Женился в пятьдесят шестом. В зрелом, так сказать, возрасте…
Она взглянула на меня пристально, и я увидел в ее глазах тот давний, незабытый блеск:
— Ой да что же это мы? Как друг у друга на поминках… Рада я вас видеть, Миша… Рада, дорогой вы мой… Дочь отправила, чтоб не мешала она мне рассказать-то вам все… Душу облегчить…
— Разве вы, Людмила Михайловна, виноваты в чем-то передо мной? Одно обидно, что не нашлись наши письма ни разу: ни мои — вам, ни ваши — мне… Верите, Люда, я ваши письма только неделю назад и прочитал…
— Да неужели, Миша?
— Увы… Попался случайно снимок с совещания медиков. Гляжу, знакомое лицо. Думаю, неужели в нашей области работает да глаз не кажет? Стал искать. Потом разговор наш нелепый телефонный…
— Да. И чего я только не передумала после него. Миша… Чего только не перевспоминала. А и вспоминать-то у нас вроде нечего… Чего было-то?
— В самом деле… Ничего вроде. Только я вплоть до сорок восьмого года искал тебя…
— И я догадалась, кто меня ищет. Больше некому. Только поздно было, Миша. Поздно. В сорок восьмом увидела в газете твою статью. Теперь всегда читаю… ярцевские статьи. Видела как-то на совещаниях. Вы, журналисты, всегда сидите перед трибуной, заметить не трудно.
— Почему же ни разу не подошла?
Не отвечая на мой вопрос, Люда продолжала:
— Каждое лето и каждую зиму, когда была в Саранске, — заочница я была, — встречала на улице. Но замечу издали — сворачиваю в сторону.
Теперь я понимал ее. Я переживал обиду за годы поисков, за несбывшиеся надежды, а она боялась своей памяти, чтобы сберечь хрупкое чувство к Кузьме.
Люда отрешенно смотрела на меня, облокотясь на стол и прижав к груди руки:
— Ты должен понять, Миша…
— Понимаю… Когда ты вышла замуж?
— В сорок
