выпустил их с драгоценной ношей. Христофор Христианович, выслушав швейцара, повернулся к нам с побледневшим лицом:
— Поздно.
Когда я вышел на улицу, рассеянный и опустошенный, не сразу заметил толпу на противоположной стороне шумного потока машин.
Но тут меня заставила вздрогнуть пронзительная сирена «скорой помощи», и я увидел у сквера, напротив музея, неподвижно застывший, развернувшийся буквально поперек улицы синий автофургон и вокруг него пять-шесть легковых машин, возбужденных, размахивающих руками людей и среди них чуклаевского зятя. И тут меня будто током ударило: в руках у Жоржа были обрывки знакомой упаковки, а на сером асфальте — следы краски и мелкая щепа старого дерева.
— Апостол! — вскрикнул я, подбегая к Жоржу.
Черные усики Жоржа вздрагивали, в глазах стыла злость.
— Старая собака! — сквозь стиснутые зубы прохрипел он. — Не сумел добро сохранить. На! Все теперь получил, все…
Санитары вытаскивали из-под автофургона тело, бесформенное, окровавленное.
Подавленный, угнетенный всем происшедшим, ехал я в метро, мало обращая внимания на людскую суету и сутолоку, царящую вокруг.
* * *
Я уезжал из Москвы через день. Провожал меня Аким один: Лена ушла в больницу к Лаврентию Мироновичу, которому хоть и стало лучше, но еще не выписывали.
Аким обнял меня, и я почувствовал на щеке теплую влагу. У меня защипало глаза.
— До встречи, друг. Не забывай нас.
Аким отстранил меня, и я увидел: он не плачет. Просто скатилась одинокая слеза. Глаза Акима блестели жестко и сурово. Я снова видел их такими, как тогда, под Москвой, когда он, наш отделенный, остался вместо убитого командира взвода и отдавал нам боевой приказ.
Затем он снова привлек меня к себе, трижды, по-русски, крест-накрест, поцеловал и подтолкнул к вагону.
Поезд медленно тронулся.
Аким кивнул мне с тем же выражением на просветленном лице. Мне послышалось, будто он кричал: «Держись, Ваня!» Как тогда, в сорок первом, когда крошил из пулемета наступающих фашистов, а я был у него вторым номером.
Лежа на верхней полке вагона, я по-прежнему видел перед собой боевого друга. И видел не просто так, отдельно, а в своей картине, которую я теперь, — в этом я уже не сомневался, — обязательно допишу. И лейтенант, и санинструктор, и другие бойцы будут иными, не теми, какими я их задумывал. Не будет умирающего лейтенанта и рвущейся к нему Жени. Они встанут в бою живыми, полными силы и мужества. Я напишу лейтенанта во весь рост. В его лице будет жить гордость от сознания исполненного долга, великая радость от того, что он преодолел страх и шел вперед, не боясь смерти, презирая ее. Аким тоже будет на первом плане. Он поддерживает атаку огнем из пулемета. У него жесткий взгляд, он полон презрения к врагу. Женя, влюбленная Женя, сама чистота и юность, будет идти рядом со своим лейтенантом.
Все они будут в моей картине как живые. Ведь это они заставляют меня жить и бороться. Бороться и не отступать.
Батяй — по-мокшански, обращение к старшему брату.
Симан — непереводимая форма глагола «пить». Приблизительно означает: «хочу пить», «подай попить».
Ой, Кузьма! Это ты?
А это кто?
Пойдемте ко мне, с дороги отдохнете.
Тетя Поля, это моя жена.
Польдятьксы — настольная детская игра у мордвы-мокша.
Пошел прочь!
Дикий, совсем дикий.
Иди за малиной.
Этот садовник — настоящий художник.
Эзнай — обращение к родственнику (мокш.).
Шкабаваз — бог (морд.).
Рузава — русская женщина (мокш.).
Радостная — гуляние в мордовских селах по случаю большого семейного торжества.
