помог? Он от ворот велел ее гнать. «Скажи богу спасибо, — кричал, — лошадь твой мужик не погубил. Пришлось бы старшего в послушники года на два отдать». Так вот самым старшим из четверых детей в семье я был тогда. А было мне двенадцать. Двенадцать, Герман Гаврилович!
— Мы о разных вещах говорим, Лаврентий Миронович! Я об искусстве, а вы об эксплуатации, — попробовал было возразить Горжанский. Но Лаврентий Миронович вновь осадил его:
— Нет, голубчик, не о разных. Об одном и том же мы говорим. Вы тоскуете об иконописи, с помощью которой монастыри и церкви угнетали народ, обо всей иконописи. А большевики уже в первые годы Советской власти специальный декрет издали о том, чтобы беречь то, что представляет художественную ценность. Ценность! Или опять неясно сказано?
Успокаиваясь, Лаврентий Миронович отхлебнул из стакана апельсинового сока.
— Конечно, были кое-где деятели, которым хоть кол на голове теши, крушили все подряд. Их тоже можно понять — наболело.
— А иконы-то чем виноваты? — с ходу вступила в разговор Клара. — Я допускаю, можно прогнать игумена, монахов, отобрать их земли. Ну, пусть сделали из церкви склад, пусть насыпали туда рожь или пшеницу, а иконы висели ведь на стенах, кресты и вовсе на куполах. И никому не мешали. Зачем же их было оттуда снимать? Что, к примеру, испытывали вы, когда… закрывали церковь?
— Вы хотели сказать, разрушал… — усмехнулся старик.
— Отец, — забеспокоился Аким. — Может, кончим этот разговор? Чего ты себя распаляешь?
— Нет уж, сынки, — возразил тот, — я закончу его, коль начал. Рубить иконостасы топорами мне не довелось — у меня было дело поопаснее. Я и тебе, Аким, не рассказывал, все как-то случая не подвертывалось.
Я украдкой взглянул на Чуклаева: не очень он прислушивался к спору, который разгорелся за столом. Насытившись, потихоньку потягивал из большой кружки пиво, два графина которого поставила для любителей Лена. Его взгляд был спокоен и умиротворен.
— Божью матерь и апостолов мне колоть топорами не пришлось, — продолжал Лаврентий Миронович, — с церкви крест снять, чтобы потом использовать здание для нужд Советской власти.
— Церковь, конечно, сломали? — прищурилась Горжанская.
— Зачем же? Купол потом сняли, пристройку сделали, одну половину церкви под временный госпиталь приспособили, а вторую — под школу.
— Странно, — ковыряя вилкой в тарелке, — сказал Горжанский.
— Чего ж тут странного? — вскинулся я. — Оставь тогда церкви и монастыри, можно было оставить и не менее сильного врага Советской власти, чем белогвардейщина и кулачество…
— А я, Иван Аркадьевич, еще проще могу это объяснить. Видели вы, уважаемый Герман Гаврилович, как начинается стройка? В лесу, например. Нет? А мне пришлось завод начинать. Отмерили нам в тайге двадцать квадратных километров, и начали мы прежде всего корчевать лес. Гул идет по тайге от падающих деревьев. Кедры вчетвером не обхватишь. Посмотришь на него вверх, а он, как ваша церковь, стоит, верхушка в гуще туч ворочается. Стукнешь внизу по стволу, орехи сверху, как град, сыплются. Даже рубить жалко таких красавцев. Только два из них и остались как-то случайно возле заводоуправления. Остальные мы в корень порешили. Ровным полем сделали участок, только после этого и стройка началась.
Недавно мне пришлось побывать в тех местах. Завод-гигант вырос в тайге, рядом большой город поднялся. Встретился я с бывшим начальником строительства, вспомнили далекие годы. Внук его, боевой такой студент, говорит нам: «Какое варварство совершили вы во время стройки, не хуже Мамая прошлись по тайге. Оставили бы вы тогда сотни три кедров — лучше дворцов украсили бы они город. Лускали бы ребятишки за ваше здоровье кедровые орешки. А теперь вон сажаем на то же место каждой весной тополя да березки, а улицы все равно голые. Учительницы водят школьников к заводоуправлению на экскурсию, чтобы поглядели на кедры, как на диво. Не умели вы смотреть вперед, уважаемые предки!»
Откровенно сказать, я был озадачен и смущен. Умно критикует нас молодое поколение, даже не знаешь, как ответить. Но дед его нашел ответ: «Вот закончишь институт, поедешь на стройку, и мы посмотрим, какие орешки оставишь ты своим внукам, хотя до того времени мы, конечно, не доживем. Но когда будут тебя за что-нибудь упрекать, ты вспомни мои слова».
— А вы, Лаврентий Миронович, не согласны?
— С кем, Клара? С внуком или с дедом?
— С внуком, конечно.
— Почему же? Согласен, очень даже согласен. Только и он должен согласиться с нами: тогда оставлять кедры было нельзя. Этак мы завод-то на десяток бы лет позже построили. А он был очень нужен.
— Ну, это, батенька, явный парадокс — и сладкое и горькое одновременно, — скрипучим от пренебрежения голосом проговорил Горжанский.
— Нет, Герман Гаврилович, это вы слишком! — снова не сдержался я. — Какой же тут парадокс? Я сам был на стройке. Да, деревья украшают город, но стройке они мешают. Тут ни бульдозеру, ни крану не повернуться… Очень тяжело понять муки строителя тому, кто сам не замерзал на строительной площадке.
— Намекаете, что я — интеллигент, — усмехнулся Горжанский, — ничего не видел? Мозолей на руках не имею? Но вы оба догматики, да, догматики!
— Послушай, Герман! — возмутился наконец Аким. — Не слишком ли ты забылся?
— Вот спасибо, не сообразил я… Вот спасибо, надоумили старика… Вот спа…
Лаврентий Миронович схватился за сердце. На его щеках заблестел зловещий глянец испарины. К нему кинулась Лена и, бережно поддерживая, повела к дивану. Лаврентий Миронович вынул из левого кармана ампулу и непослушными пальцами, встряхнув, вынул одну таблетку и сунул ее в рот.
Глава двадцать вторая
РАЗВЕ ОВЦЕ УГОВОРИТЬ ВОЛКА?
Я не знал, что происходило в доме Акима после моего ухода.
Поймав такси, я уехал к дальней родственнице жены и долго ходил из угла в угол, погруженный в тяжкие размышления о себе, об Акиме, о Лаврентии Мироновиче.
С Акимом мне говорить не хотелось, и утром я позвонил на работу Лене. Успокоив меня по поводу здоровья Лаврентия Мироновича, она рассказала, как развивались события дальше.
Как только Горжанские удалились, Чуклаев подсел к Акиму.
— Хозяин, дорогой, теперь скажу тебе, зачем я явился.
— Разве не меня повидать? — пошутил Аким, но шутка получилась вялой, натянутой.
— Я, дорогой Акимушка, должен забрать иконку домой.
— Как… забрать? Всякие фокусы и чудеса, брат, можно понять, но такой глупости, скажу прямо, никак… Да вы представляете или нет, что это за шедевр? Вы можете понять, какова его художественная ценность? За него все ваше село можно купить. Да что там село! А картина одна! Вы понимаете — одна-а! Это пятнадцатый век! Школа Рублева. И такую картину
