бросить на произвол судьбы… Эта картина, уважаемый, не для одного человека писана. Она писана для храма, и сотни тысяч христиан многие годы молились на нее. Теперь же ее место в музее, чтобы миллионы могли увидеть ее и добрым словом вспомнить своих предков.
— Мне, дорогой Аким Лаврентьевич, лет десять, не больше, осталось жить, — потупил голову Чуклаев, — и тоже… к предкам уйду. Так дайте мне эти годы с моим святым провести! Нет у нас такого закону, чтоб верующим помолиться на своего святого запрещать! Нету — и все.
— Зато у нас другой закон есть: все богатства принадлежат народу. Народу! А не одному человеку!
И тут, видно, Чуклаев превзошел себя. Тихо и проникновенно он начал:
— Эх, Аким Лаврентьевич, дорогой ты мой человек! Неужели ты думаешь, не знаю я, что место иконы моей в музее? Знаю, дорогой, знаю. Только что ж я с собой могу поделать? Я уж и слово дал учителям нашим, — Иван Аркадьевич — свидетель, — помолиться на своего святого и самолично отнести его в лучший музей, какой только есть. Каждую ночь вижу его во сне! Одним живу, — Иван Аркадьевич мои беды знает, — сыны бросили старика, не только ночью, но и днем стал являть апостол себя передо мною. Не с ума ли схожу? Аким Лаврентьевич, миленький, пожалей ты нищего старика, до смерти своей буду молиться за тебя.
Чуклаев истово закрестился, встал на колени и стал отвешивать поклоны.
Аким растерялся. Он с мольбой взглядывал на жену, но и она поняла, что ничем другим, как обещанием вернуть икону, старика сейчас не успокоить. Сбегав на кухню, Аким вернулся со стаканом воды, которая расплескивалась в его вздрагивающих пальцах.
— Петр Лукич! Встаньте! Нельзя же так убиваться. Ну, Петр Лукич, прошу вас!
Чуклаев, совершенно обессилевший от своей молитвы и поклонов, примостился на краешке стула, глядя перед собой пустыми, невидящими глазами.
Аким быстро зашагал по комнате и, как больной, тяжело вскрикивал:
— Ох! Вот не было несчастья!
Наконец, положив на стол свои мощные руки, глядя на них, он заговорил:
— Вот что, Петр Лукич. Картину я тебе верну. Только это будет не раньше, чем через неделю…
— Почему-у? — завыл Чуклаев. — Доживу ли я до того дня?
Голос Акима между тем окреп. Видно, он принял решение, от которого не собирался отступать.
— Картина в музее. Я отнес ее сразу же после первого письма Ивана Аркадьевича с просьбой передать ее в дар музею. Документы на нее еще не оформлены. Но так просто назад ее не получить.
— Спасибо, Аким Лаврентьевич. Век не забуду твоей доброты. Говорил я Ивану Аркадьевичу, что настоящий христианин его друг, коли так апостола Петра бережет, обязательно поможет он нам. Не верил он. Теперь вот сам убедится. Спасибо тебе, Аким Лаврентьевич. Спасибо, дорогой!
Он снова хотел припасть к руке художника, но Аким, внезапно побледнев, вскочил из-за стола.
— Не за что меня благодарить! Не за что! Преступление перед искусством я с вами совершаю.
Отчужденный, он холодно глянул на Чуклаева.
— Прошу ко мне через неделю. Все. До свиданья!
Он не встал, не проводил Чуклаева до дверей, не подал ему руки.
Глава двадцать третья
ИДЕЯ АКИМА
К вечеру Аким нашел меня и потащил в небольшое артистическое кафе в отлично оборудованном полуподвальчике недалеко от улицы Горького с ее шумом, пестротой и толкотней. Минуту назад мы шагали по ней, сдавленные со всех сторон текущей мимо толпой, но вот свернули в какой-то переулок, десяток-другой шагов — и тишина окружила нас.
Мы говорили о Лене, об ее здоровье, заботившем Акима, об успехах их Светки, заканчивающей консерваторию в Киеве, о последней выставке художников-фронтовиков, на которую у Акима взяли карандашные этюды, написанные еще тогда, на дорогах войны.
И сознательно, как бы боясь этой темы, оба не задевали апостола Петра.
Наконец, когда в маленьком и уютном кафе нам поставили на стол виноград и запотевшую бутылку рислинга, Аким сказал:
— Ты извини меня, Иван, за все. Ничего не говори. Твой Чуклаев не так уж глуп. Я попросил неделю, чтоб раздобыть для него… нового Петра-апостола.
— Как… нового?
— Не отдавать же ему… подлинник!
— Остроумно.
— А ты все-таки хочешь отдать?
— Не хочу, но должен. Не моя икона. И слово я дал. Теперь поздно обсуждать эту тему.
— Послушай, — невольно перешел на шепот Аким, хотя подслушивать нас в этот ранний час в кафе было некому: столики стояли пустые, официантка что-то рассказывала буфетчице в углу зальчика, ее слушательница, улыбаясь, перетирала фужеры. Я заказал одному спецу точную копию! Чтоб отличить ее от апостола, нужна будет специальная экспертиза. Понимаешь ты — специальная!
— Все ты, старина, хорошо продумал, — усмехнулся я. — Но как же быть с моим честным словом?
— Значит, отдаем? — убито и отрешенно спросил Аким.
— Отдаем.
— Тогда нечего тянуть. Я и так уже месяц сам не свой хожу из-за апостола. Завтра же едем в музей.
— Так ты в самом деле успел… отдать его? — Я считал, что Аким «темнит», спрятал икону где-нибудь дома и не хочет с ней расставаться.
Плохо же я знал характер своего друга! Даже письмо Лены ничему меня не научило.
— Прости меня, Аким, — искренне сказал я.
— А-а, — махнул тот рукой. — Разве я сержусь на тебя? На себя сержусь. Давно надо было оформить дарственную — и делу конец. Благоверную свою послушал: «Приедет Ваня, сам решит». Приехал, решил! Ты хоть старику моему не сболтни об апостоле. Видел он его, гордится мной: как-никак причастен был я к спасению реликвии. Спас на свою шею…
— Да он же вчера как про церкви и иконы говорил?
— A-а… Это он для Горжанских, которые бы все за границу вывезли из дому, а сам очень старину любит… С сердцем у него худо.
— Береги старика, Аким. Гони ты из дому этих сволочей! Разве можно их пускать за стол?
— Хорошо тебе в твоей тьмутаракани. В Москве, брат, посложнее.
«Да, видно, — вспомнил я, — вправду написала мне Лена, что за последние три года удалось Акиму продать всего пару небольших картин».
— Значит, укатали сивку крутые горки? — похлопал я старого друга по плечу.
— Ничего. Сдюжим! — грустно сказал он. Но участливый тон мой, видно, пришелся Акиму по душе. Вышли из кафе мы вполне примиренные.
Глава двадцать четвертая
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА С ШЕДЕВРОМ
Назавтра ехать в музей мы собирались к одиннадцати, к десяти решили собраться у Акима. Но уже в восемь меня позвали к телефону.
— Звоню тебе из больницы, — раздался в трубке
