с моим милым дядюшкой не в состоянии будете понять друг друга. Он видит в тебе крепостного мужика, словом, существо…
— Существо, которое не достойно быть с ним близко.
— Ты оставаться здесь не можешь.
— Не мог бы, если бы не должен был оставаться.
— Собственно об этом-то мы и должны поговорить.
— Переломить его невозможно.
— Я думаю напротив, граф освободит тебя.
— Не захочет.
— Я, — позволь и не обижайся, — я с ним об этом потолкую.
— Послушай, Альфред, — сказал взволнованным голосом Евстафий, — я обязан ему моим образованием и должен чем-нибудь заплатить, выплачу трудом. Мог бы ты заплатить за меня и, вероятно, думаешь об этом, но я этого не позволю. Пора мне самому подумать о себе. Тяжелый, может быть, унизительный жребий ожидает меня, но я перенесу его с мужеством. Чувствую в себе силу. Кроме того, на мне лежат еще другие обязанности: у меня есть родные, люди бедные, крестьяне, которых оставить из одного только самолюбия мне не позволяет моя совесть. Оставшись здесь, я могу быть им полезным, а потому и останусь, я люблю их.
Альфред молча пожал руку приятеля.
— Послушай меня, — сказал он, — ты прекрасно говоришь, но это мечты. Оставшись здесь, что ты сделаешь один, бессильный, против всех? Ты любишь их и поневоле должен будешь смотреть на мучения собратий, не имея средств помочь им. Что же касается испытаний, которые пали на тебя, то теперь, в эту минуту, я должен тебе сознаться, что большая часть их проистекает совсем из другого источника. Ты будешь вольным. Умоляю тебя, позволь мне поговорить с графом.
Остап думал.
— Я останусь здесь, — сказал он. — Не говори, Альфред, что я ничем не могу быть полезен моим бедным братьям: утешительное слово, грош вспомоществования — великое для них дело.
— Но ни от слов твоих, ни от денег ты паном не станешь, оставаясь здесь. А как вольный, свободный, ты больше можешь принести им пользы. Наконец, может быть, я склоню графа отпустить всю твою родню.
Альфред замолчал. Пройдя тополевую улицу, молча вошли они в комнату Альфреда, где застали незнакомого им мужчину, с огромными черными бакенбардами, выпученными глазами, длинными усами, в застегнутом на все пуговицы сюртуке. Альфред со свойственной ему учтивостью приблизился к нему, как бы желая знать, что он тут делает.
— С позволения ясновельможного графа имею передать распоряжение ясновельможного пана вашего дядюшки.
— Мне? — спросил Альфред, смеясь.
— А, сохрани Боже, ясный пан! Оно касается Остапа Бондарчука, — вымолвил он, умышленно возвышая голос.
Альфред вспыхнул.
— Прежде чем вельможный пан скажет мне то, что должен передать, — проговорил Альфред быстро, — я должен известить тебя, что пан Евстафий мой приятель и что можно было бы называть его поучтивей.
— Прошу извинения у ясного пана, — возразил живо управитель, — я не привык говорить иначе с хлопцами.
Остап, видя, что Альфред за еще одно выговореннное слово вытолкает вон грубияна, подошел и спросил спокойно:
— Что мне пан прикажет?
Управитель, окинув его свысока взглядом, сказал:
— Ясный граф желает, чтобы он завтра рано утром отправился в деревню Белую Гору и занялся госпиталем, жиду-арендатору приказано его отвезти, квартира назначена в соседней избе, где и кормить его будут. Надзор за лазаретом будет на его ответственности. Четверка запряженных лошадей приедет чем свет. Без вызова и позволения ясновельможный граф не позволяет отлучаться ему ни на шаг.
— Хорошо, сделаю, как мне приказали. Тут все, в чем заключается распоряжение?
— Ясновельможный граф приказал добавить, что по своей милости дает еще годовую плату, сто злотых и одежду.
Остап ничего не отвечал, но чтобы понять, как это было ему прискорбно, прибавим еще, что люди Альфреда присутствовали при этой сцене.
— Прошу, однако, несмотря на приказание, — прервал Альфред, — остановить отправление, потому что я переговорю об этом с графом.
— Я должен исполнять, — отвечал уходивший управитель, — дожидаться мне не велено.
Альфред, в котором кровь начинала кипеть, вскочил и побежал к дяде.
В комнате графа еще горела лампа, и люди сказали, что он не спит, как молния, явился перед ним племянник.
Граф ходил в раздумье, с заложенными назад руками.
— А ты здесь! В такую пору?..
— Я пришел, — возразил Альфред, — с просьбою, которую не могу отложить до утра.
Он, казалось, смешался.
— Что же это такое важное?
— В самом деле, я не мог бы заснуть от мысли, что завтра у меня отнимут приятеля. Ты велел выехать Остапу?
— Велел.
— В Белую Гору, в госпиталь?
— Очень приличное место, как мне кажется.
— Милый дядюшка, — сказал Альфред, — прошу у тебя одной милости, никогда, может быть, в жизни не пожелаю другой.
Какая-то светлая мысль пробежала в голове дяди, он улыбнулся.
— Скажи мне, чего ты желаешь? Чтобы я дал ему отпускную?
— Бесспорно, но не то, чтобы ты отпустил его на волю. Я внесу тебе за него то, чего он тебе стоит.
— Пан Альфред!
— Милый дядя, это справедливо!
— Милый племянник, а если бы я не хотел принять?
— Я дам тебе взамен кого-нибудь из моих людей.
— А, конечно! Любопытно знать, кто может заменить такого способного человека, — сказал насмешливо дядя.
— Деньги, — отрывисто возразил Альфред.
— Это требует размышления и времени, — хмурясь, сказал граф, — я, может быть, совсем его не уступлю.
— Так нечего больше просить тебя?
— Подумаем.
— Но такие поступки, с таким человеком…
— Я судья моих действий, — сухо возразил граф. Они замолчали.
Альфред взялся за шляпу.
— Прощайте, — сказал он, — желаю вам покойной ночи.
— Как прощайте?
— Я выезжаю завтра утром.
— Почему это?
— Без всякой причины, милый дядя!
Граф сделал вид, будто рассердился, но, ничего не сказав, протянул руку и поклонился. Альфред вышел. Дядя потер руки, посмотрел на двери и сказал сам себе:
— Отлично, избавился от обоих разом! Что-то будет с Мизей?
И, снова отвесив поклон, потер руки и захохотал каким-то злым и бессловесным смехом.
Альфред вышел от дяди рассерженный и смущенный и спешил возвратиться к себе, как вдруг в коридоре встретил Мизю, идущую прямо к нему.
По ее лицу можно было видеть, как она была взволнована.
— Я все слышала, — проговорила она быстро.
— Слышала?
— Вернись со мной.
— Куда?
— Пойдем еще раз к отцу, я надеюсь его убедить.
— Очень тебе благодарен от имени Евстафия и моего, — возразил Альфред, — но мне кажется, это напрасно. Если бы даже речь шла о жизни, и то я не стал бы просить два раза.
— Ты слишком горд, милый кузен, если бы дело шло о собственной жизни, так, но ведь здесь речь идет о чужой беде. Разве ты оставишь это дело, не
