бы в голову не пришло идти на помощь Менелаю. Да и сам Менелай давно бы утешился и подыскал себе новую жену. Но мысль о том, что он может собрать величайшую армию в истории человечества, не дает ему покоя. Что, если война действительно начнется? Вся пролитая на ней кровь падет на голову моего жениха.
Отец вяло возражал. Он говорил, что не может отказаться от данного слова хотя бы потому, что Лаэрт, отец Одиссея, когда-то помог ему и его сыновьям захватить власть в Акарнании. Но если поход на Трою состоится, то Одиссей надолго уплывет, и все разрешится само собой. Они так и не пришли ни к какому согласию. Я рыдала в подушку и хотела бежать на Итаку на первом попутном корабле. К счастью, я не успела этого сделать.
Через несколько дней Одиссей приехал в Спарту. Невысокий, но с широкими плечами и грудью, с крепкими ногами, с большой головой, покрытой крутыми завитками волос, он напоминал мне густошерстого овна и казался воплощением силы. С ним был его постоянный спутник, вестник Еврибат — сутулый, кудрявый, смуглый — в нем было что-то мрачное и хищное.
Мы с Одиссеем не виделись около трех лет, и я впервые встретила его не как ребенок, а как женщина, предназначенная ему в спутницы жизни. Когда он входил в комнату, говорил со мной или касался моей руки, меня бросало в жар, иногда мне казалось, что я могу потерять сознание, и приходилось напрягать все силы, чтобы никто ничего не заметил. Не знаю почему, но я была уверена, что даже самому Одиссею не следует знать, какую страсть я к нему испытываю.
Отец условием нашего брака поставил переезд Одиссея в Спарту: сыновья Икария давно и прочно обосновались в Акарнании, он был стар и хотел иметь рядом с собой помощника и наследника. Но думаю, что истинная причина этого требования была иной, это была вежливая форма отказа: Икарий понимал, что Одиссей не променяет царство, доставшееся ему от отца, на небольшое имение тестя, а царский престол — на скромную участь подданного Менелая.
Однажды Одиссей застал меня в небольшом цветнике, разбитом за нашим домом. Он подошел и сел рядом на скамейку. Впервые мы оказались вдвоем. Был жаркий весенний день, пчелы гудели над распустившимися гиацинтами и нарциссами, густой пряный запах окутывал нас как плащом. На моих руках золотилась цветочная пыльца. Одиссей взял меня за руку, и у меня похолодели пальцы.
— Твой отец никак не даст окончательного согласия. Но ты была обещана мне, я честно победил остальных соперников, и боги на моей стороне. Ты готова уехать со мной на Итаку?
Что Итака! Я готова была спуститься за ним в Аид.
— Я сделаю то, что ты скажешь.
— Тогда собери свои драгоценности и лучшую одежду. Все, что сможешь унести. Остальное, я думаю, Икарий сам пришлет позднее. Я ведь не краду тебя, а беру по праву. Завтра на рассвете выходи за ворота и иди на юг, к оливковой роще, мы с Еврибатом будем ждать тебя на колеснице. Мой корабль стоит в гавани, а попутный ветер обеспечит Афина.
Было еще темно, когда я сидела на корне оливы и ждала. Рядом лежал небольшой тючок с одеждой и украшениями. Почему-то я была совершенно спокойна — теперь в мою жизнь вошел человек, который все будет решать за меня.
Раздался негромкий топот копыт, тихий шорох колес по влажной после ночного дождя земле. Одиссей спрыгнул с колесницы.
— Это все, что ты берешь с собой?
— Да.
— Ну ладно. Пока хватит.
Он подсадил меня, Еврибат хлестнул коней, и они помчались во весь опор.
...Отец нагнал нас в тридцати стадиях от города. С ним были вооруженные люди, но они не посмели применить силу. Все остановились. Отец умолял меня вернуться, обещая, что Одиссей рано или поздно одумается и сам переедет в Спарту. В горле у меня стоял ком, и я не могла говорить.
— Решай сама, — сказал Одиссей.
Мне было трудно смотреть в глаза отцу. Я опустила покрывало на лицо и молча вложила свою руку в руку жениха. Он хлестнул коней [8].
Когда взошло солнце, я уже стояла на палубе корабля и смотрела, как родные горы Спарты превращаются в голубоватую дымку на горизонте. Больше мне не пришлось возвращаться к берегам Эврота — через год после моего отъезда родители продали дом и перебрались к сыновьям в Акарнанию.
Рано рожденная вышла из тьмы розоперстая Эос
Прежде всего корабли мы спустили в священное море.
Мачты потом с парусами вовнутрь кораблей уложили.
Люди и сами взошли на суда и к уключинам сели
Следом один за другим и ударили веслами море.
У лжи есть свой бог Гермес, сын Зевса и Майи. Он, еще будучи грудным младенцем, украл коров у Аполлона, хитростью запутал следы, спрятал стадо в пещере, а сам лег обратно в колыбельку и потом перед лицом богов и самого Зевса клялся страшными клятвами, что ничего не знает. И что же? Он стал одним из двенадцати величайших олимпийских богов, его почитают, и храмы его стоят по всей Ойкумене.
У правды тоже есть своя богиня Дике, но трудно найти ее храм, и мало кто приносит ей жертвы. Говорят, когда-то, в дни золотого века, она жила среди людей и садилась у их очагов. Потом люди эти стали благостными демонами, на земле воцарился серебряный век, а Дике ушла на горные вершины и все реже показывалась смертным. Когда же люди серебряного поколения покрылись землей и обрели загробное блаженство, а им на смену пришло медное поколение, Правда-Дике оставила землю и вознеслась на небо. Оттуда она с сожалением смотрит на покинутых ею людей, обреченных на ложь при жизни и унылое существование после смерти.
А Гермес смеется на улицах городов, и крылышки его божественных сандалий трепещут на ветру...
...древле она на земле пребывала.
Людям навстречу тогда выходила она невозбранно,
Сонмами древних мужей и жен не гнушаясь нисколько,
И к очагу среди смертных — бессмертная дева! — садилась.
