мой муж действительно принадлежит мне.
Мы любили друг друга на огромном ложе, которое он сам соорудил перед нашей свадьбой, и мне радостно было знать, что ни одна женщина не всходила на него до меня. Перед тем как ехать за мною в Спарту, Одиссей приказал срубить вершину огромной оливы, росшей во дворе, у восточного крыла дворца. Он окружил ее ствол стенами и на первом этаже сделал маленькую кладовку для одежды, а на втором — спальню. Он сам тщательно обтесал верхушку ствола и соорудил на нем ложе, украшенное золотом, серебром и слоновой костью. Сквозь просверленные в раме отверстия он пропустил пурпурного цвета ремни, сделав крепкую и мягкую сетку, а сверху набросал овечьих шкур и покрыл их пурпурными же тканями. Мне нравится, что перед рассветом, когда за окном еще царит серый полумрак, в нашей спальне уже полыхает утренняя заря и алые тени играют на стенах... Эта кровать — единственная роскошная вещь во дворце.
Ни разу не случалось мне ложиться с мужчиной на другую постель — ведь мы с Одиссеем никуда не ездили. Он считает, что женщине не следует путешествовать, и даже моих родителей мы никогда не навещали — несколько раз они приезжали к нам сами. Впрочем, наша совместная жизнь продлилась всего лишь два года, а потом началась эта проклятая война. Но за все десять лет одиночества я ни разу не провела ночи на другом ложе. Когда желание становилось нестерпимым, я зарывалась лицом в постель, и мне казалось, что я чувствую запах мужа — острый запах его чресл, его влажного тела, разгоряченного любовью. Я хватала руками воздух, впивалась зубами в подушку... Одиссей, я жажду тебя! Тяжесть твоего тела на моем, капли твоего пота на моей груди... Мое запрокинутое лицо, твой отрешенный взгляд — не на меня — на закопченную стену за моей головой... Я никогда не чувствовала тебя в полной мере своим. И все же мне ничего на свете не надо, только бы ты лежал сейчас рядом со мной на поблекших пурпурных простынях, глядя на темные балки, и твоя острая звериная сила вливалась бы в мои пальцы, едва касающиеся твоего бедра.
Пышно олива росла длиннолистая, очень большая,
В нашей дворовой ограде. Был ствол у нее, как колонна.
Каменной плотной стеной окружив ее, стал возводить я
Спальню, пока не окончил. и крышей покрыл ее сверху.
Крепкие двери навесил, приладивши створки друг к другу.
После того я вершину срубил длиннолистой оливы,
Вырубил брус на оставшемся пне, остругал его медью
Точно, вполне хорошо, по шнуру проверяя все время,
Сделал подножье кровати и все буравом пробуравил.
Этим начавши, стал делать кровать я, пока не окончил,
Золотом всю, серебром и слоновою костью украсил,
После окрашенный в пурпур ремень натянул на кровати.
О встрече с отцом Одиссея, Лаэртом, я мечтала с детства — ведь он участвовал в походе за золотым руном. Об этом походе мне, еще совсем ребенку, рассказывала нянька. А потом я не раз слышала, как о нем пели аэды.
Мир вокруг меня был таким обыденным, я ни разу не видела ни одного бога (не считая, конечно, моего родича Асклепия — но тогда он еще был человеком), даже ни одной нимфы или фавна. Огнедышащие драконы у нас на Пелопоннесе не водились. Я не знала никого, кто умел бы колдовать (хотя моя нянька говорила, что умеет, но я ей не очень верила). И летать никто из моих знакомых не умел. А в походе аргонавтов участвовали крылатые сыновья бога Борея: прямо в воздухе они сражались со зловонными гарпиями — полуптицами-полуженщинами, которые издевались над вещим стариком Финеем. Ясону и его спутникам довелось услышать голоса сирен, и они едва уцелели — Орфей вовремя заглушил смертоносное пение звуками своей лиры. Они победили огромного дракона, охранявшего руно... Все это можно было бы принять за выдумки, если бы об этом не пели аэды и не рассказывали взрослые.
Мне случилось еще в детстве повидать нескольких аргонавтов — среди них были старшие братья Елены близнецы-Диоскуры, сын Эака Пелей [10], который как-то гостил у моего отца, царь Пилоса Нестор, часто навещавший Спарту... Но никто из них не обращал на меня ни малейшего внимания, а мне так хотелось расспросить их о сиренах и гарпиях и узнать, правду ли говорила нянька. Пелей, к которому я пристала с вопросами, однажды начал рассказывать мне о стимфалийских птицах, покрытых вместо перьев острыми медными стрелами — одной такой стрелой был ранен его товарищ Оилей, — но тут к Пелею пришел посыльный от Менелая, и я так и не узнала, что же произошло дальше... Мой родич Асклепий тоже был аргонавтом и, конечно, удовлетворил бы мое любопытство, но он вознесся на небо, когда я была еще маленькой.
Встреча с Лаэртом меня слегка разочаровала: это был щуплый старичок, совсем непохожий на храбреца, доплывшего до самых краев Ойкумены. Впрочем, мои первые дни на Итаке были заполнены таким количеством новых впечатлений и чувств, что я почти забыла о том, что под одним кровом со мной живет герой похода, о котором слагают песни аэды. Да и повода расспросить его о путешествии у меня не было.
Лаэрт был со мной заботлив, все волновался, здорова ли я, не скучаю ли по дому, не обижают ли меня его рабыни... За столом он говорил о хозяйстве, о закладке нового виноградника, о каких-то необыкновенных яблонях... Однажды за ужином я осмелела и спросила, что ему больше всего запомнилось в походе на «Арго». Антиклея фыркнула:
— Девки с острова Лемнос ему запомнились. Они своих мужиков перебили, а потом, как припекло, стали на чужих зариться.
— Ну что ты говоришь, жена... Хоть бы сына с невесткой постыдилась.
— А что, неправда? Что ж вы там два года сидели — на Лемносе? И нашли на кого польститься, на бесстыдниц вонючих! — Антиклея повернулась ко мне. — Лемносские женщины не принесли жертву Афродите, и та на них зловоние наслала. Их собственные мужья от них отвернулись, стали плавать на материк и изменять им с фракиянками. Так эти мухи собачьи всех мужчин перебили, даже стариков отцов... Одна
