полностью догорел.
Утром первого учебного дня Чарли почистила зубы дважды. У нее был такой пунктик, потому что она слишком привыкла смотреть на рот говорящих людей. Из-за этого она опоздала, что было особенно обидно, учитывая, что она вообще почти не спала и в конце концов задремала незадолго до рассвета. А уже пару часов спустя ее разбудил будильник – он был более старой модели, чем та, которая была у нее дома, с такой мощной вибрацией, что она даже испугалась. Она не учла, что в ванную будет большая очередь – там было четыре раковины на двенадцать девочек, и некоторые шли умываться вдвоем, но Чарли не знала, как об этом договориться. И тем не менее она все равно вернулась, чтобы почистить зубы еще раз. Потом побежала по дорожке к корпусу старшей школы. Найти его было просто – общежития для старшеклассников, мужское и женское, располагались по обеим сторонам от Кэннон-холла, где проходили занятия по АЖЯ. К счастью, она без труда нашла свой класс, но, когда вошла, остальные ученики уже расселись по местам.
Она подошла к учительнице, которая говорила что‐то так быстро и плавно, что все жесты, которые Чарли помнила с вечерних занятий, тут же вылетели у нее из головы.
Простите, что? – спросила она, и теперь настала очередь учительницы выглядеть озадаченной.
Господи, подумала Чарли, она же тоже глухая. Черт. Учительница повторила свою фразу, но медленнее – это был эквивалент того покровительственного тона, которым с ней разговаривали слышащие учителя в Джефферсоне. Чарли была уверена, что видела один из этих жестов раньше – может, это говорила дежурная? – но не могла вникнуть в смысл.
Черт, – сказала она вслух.
Учительница подъехала на вращающемся кресле к доске.
Представьтесь, – написала она.
Мое имя Ч-а-р-л-и, – сказала Чарли.
Но я, как видите, девочка, так что… – добавила она.
Несколько ребят, умеющих читать по губам, захихикали. Учительница снова исполнила жест представиться, и Чарли растерялась – что она сделала не так? Но потом учительница улыбнулась и написала: Приятно познакомиться, Чарли, – под своей первой строчкой.
Она указала мелом на надпись “приятно познакомиться” и опять повторила жест. Забавно, подумала Чарли, что один и тот же жест имеет два значения. В школе для слышащих, когда она представлялась, знакомство с ней никто не считал приятным.
К обеду глаза у Чарли разбегались в разные стороны от бесконечно мелькающих рук. Одно дело понимать разговор взрослых, медленно и старательно объясняющих, что они ели на завтрак, но здесь Чарли попала в совершенно другой мир, и ей больше всего хотелось хоть несколько минут просто отдохнуть, глядя в стену. В Джефферсоне ей тоже не нравился обед – вся эта болтовня доходила до нее абсолютно исковерканной, – пока она не научилась отключать имплант и наслаждаться тишиной. Но возможности закрыть глаза у нее не было – по крайней мере, она подозревала, что не сможет при этом продолжать есть.
Все хорошо, – сказала она себе вслух в холле, чтобы почувствовать, как ее голос отдается в груди.
Как и вчера за ужином, она сделала заказ, ткнув в еду пальцем – проблема заключалась не в языке, просто она совершенно не понимала, что это за блюда, – и выбрала пустой стол в углу. Она провела пальцем по надписи МОЛЧАНИЕ – ЗОЛОТО, вырезанной на столешнице, и невольно улыбнулась.
Потом она сосредоточилась на попытках нарезать лежащий перед ней кусок мяса, густо намазанный соусом и ставший таким жестким от времени, химических добавок и запекания в духовке, что пластиковому ножику он был не под силу. Она сдалась, подняла глаза и увидела какого‐то парня, который листал ее блокнот.
Эй, – сказала она, но, конечно, ничего не произошло.
Она протянула руку и захлопнула блокнот. Он удивленно поднял голову, как будто это она вторглась в его личное пространство. Глаза у него были зеленые, как искусственный газон, такие яркие, что можно было бы подумать, что это линзы, но по остальным деталям его внешности создавалось впечатление, что он не из тех, кто станет их носить. Она уставилась на него.
Он вытащил из‐за уха ручку и написал на салфетке:
Чарли, да?
Она кивнула.
Я искал тебя сегодня утром, – написал он.
Меня? Я… О-п-о-з- д-а-л-а.
Опоздала.
Опоздала, – повторила она.
Он перевернул салфетку.
Директриса хочет, чтобы я показал тебе школу.
Чарли снова кивнула, не зная, что сказать.
Сегодня не могу. Хочешь экскурсию завтра?
О-к.
Экскурсия.
Экскурсия, – повторила она.
О-к.
Он опять перевернул салфетку той стороной, где написал ее имя.
Он сложил ладонь в букву Ч и постучал ею по подбородку, потом снова указал на имя на салфетке. Чарли почувствовала, как ее сердце застучало быстрее. Неужели он дает ей имя?
Он кивнул.
Она взяла его ручку и другую салфетку: Что это значит?
Он написал: Ты слишком много говоришь.
Она постаралась скрыть разочарование. Конечно, ее жестовое имя будет намекать на ее зависимость от устной речи. Что же еще в ней примечательного?
Нет, – сказала она.
Но он приложил палец к губам, и она почувствовала, как сквозь нее прошел какой‐то электрический разряд, не похожий на обычные помехи в голове.
Чарли, – сказала она, пробуя новое имя.
Он улыбнулся, обнажив крупные белые зубы с такой большой щелью между передними, что стало понятно: брекеты он не носил. Его улыбку, в отличие от ее, не подвергали пыткам, чтобы добиться идеала.
Чарли, – снова повторил он, указал двумя пальцами на свои глаза, а потом на нее, намекая, что будет за ней следить, и встал со скамейки.
Когда он ушел, она некоторое время сидела неподвижно, обрадованная и взволнованная этой встречей. В Джефферсоне она научилась не доверять таким вот благопристойным типам, хотя этот парень – вот черт, она даже не спросила, как его зовут, – скорее только что вышел из душа, чем специально так уложил волосы. Может, в Ривер-Вэлли все по‐другому. Да еще и эти глаза.
Остаток дня она не понимала практически ничего и мучительно хотела поскорее вернуться к вечерним занятиям, где все происходило медленно и четко.
Ну что? – спросил отец после урока АЖЯ, провожая ее обратно в общежитие.
Что?
Как прошел первый день?
Тяжело, хотела сказать она. Тяжело, странно и интересно. Но за весь день она произнесла всего несколько фраз, и
