50, 25 километров.
«Алла-а-а-а-а-аху акбар», – раздался азан, когда мы проезжали мимо мечети на задворках столицы. В Загребе мечетей не было или, по крайней мере, о себе они не заявляли, поэтому я приоткрыла окно и всю дорогу впитывала загадочный надсадный призыв муэдзина. Рахела это все проспала, и я выглянула из-за спинки сиденья понаблюдать, как поднимается и опадает у нее грудь.
В Сараево все были на взводе, предчувствия и тревога были почти осязаемы. До Боснии война еще не добралась, и смутный силуэт замершего в ожидании города выглядел знакомо, хотя напоминал скорее отголосок сновидения, чем место, где я когда-то жила. Мы проехали по центру, мимо плавных линий куполов мечетей и рваных очертаний остроугольных югославских небоскребов. И все-таки Сараево и его обитатели походили на жителей Загреба, только слегка повеселевших. Рынок Mapкале еще не приобрел свою печальную известность, и здание парламента стояло крепеньким кубиком, хотя в итоге именно здешнее кровопролитие, а не хорватское, привлекло внимание международного сообщества. Я глазела через заднее стекло на детей моего возраста, гонявших в уличную версию бейсбола, и, вспомнив нашу войнушку и схватки за велогенератор, подумала: вдруг то, что для меня уже в порядке вещей, все же не совсем обычное дело?
Мать водила пальцем по бумаге с картой проезда, и отец петлял по переулкам согласно ее указаниям.
– Вот оно! – вдруг вскрикнула она, и отец припарковался на краю тротуара, чтобы не мешать проезжим машинам на узенькой улочке.
Я опознала эмблему «Медимиссии», в броской красно-серой гамме, прилаженную на углу бетонного здания. Вцепившись в Рахелу, мать понеслась через улицу, даже не посмотрев по сторонам.
– Закрой машину, – скомандовал отец, кинув мне ключи, и нырнул под низкую притолоку.
В приемной складывалось впечатление, что раньше в этой комнате все было иначе, прежде чем ее впопыхах переделали под врачебный кабинет. Ковер был весь в пятнах, пластиковая обивка на стульях – вся затверделая и в трещинах. Пахло антисептиком и подгнившими фруктами. Но даже так тут все выглядело официальнее, чем в перекроенной под клинику гостиной, где мы были в Словении, и формальность эта несколько утешала. Вот только Рахелу трясло в лихорадке, и медсестра взяла ее у матери и отнесла в смотровую. Вскоре доктор Карсон, врач с невыносимо белыми зубами и в халате под стать, показалась из задней двери и провела нас внутрь.
– Рада снова вас видеть, – сказала она.
Ей никто не ответил.
Когда мы пришли в кабинет, Рахела уже лежала на кушетке, стянутая ремнями, а из носа у нее торчала пластиковая трубка, и еще одна из ноги. Грудь и губы у нее шевелились, как если бы она плакала, но слышали мы лишь слабый отголосок прежних отчаянных завываний. Я отщипнула от кушетки кусочек бумаги и смяла в шарик.
– Ну что, переворачиваем, – сказала медсестра.
– Что происходит? – спросила мать у врача.
Медсестра перекатила Рахелу на живот и заново затянула ремни у нее на руках и ногах.
– Нужно сделать люмбальную пункцию и проверить на бактериальную инфекцию, – ответила доктор Карсон на стерильном, но уже подтянутом хорватском.
Она нацепила латексные перчатки, на подносе рядом поблескивала длинная игла.
– Люмбальную? – переспросила мать. – Вы ей иголкой позвоночник будете колоть?
Она ринулась было к Рахеле, но отец схватил ее за локоть, пригвоздив к стене, и стал что-то нашептывать, только я уже не слышала что.
Мать завопила. За иглой следить было легче. Я развернула бумажку и стала рвать ее на мелкие кусочки, посыпавшиеся на пол.
Отец насильно усадил мать на один-единственный стул в кабинете. Врачи перевернули Рахелу обратно, вкололи ей обезболивающее и дали пустышку. Впервые за полгода ей полегчало.
– Итак, – начала доктор Карсон, положив руку матери на плечо.
Мне показалось, на долю секунды на лице ее мелькнуло выражение грусти, но тут же рассеялось.
– Вот бумаги на транспортировку Рахелы в детскую больницу Филадельфии. Там одни из лучших мировых специалистов по почечной недостаточности в педиатрии. Посадим ее на самолет, как только состояние стабилизируется.
Доктор Карсон показала на вторую стопку документов на столе.
– А тут соглашение на передачу приемной семье.
Отец поднял глаза на мать, но та опустила взгляд.
– Приемная семья? Дияна, что она такое говорит?
Доктор Карсон звякнула мелочью в кармане халата.
– Ваша жена меня уведомила, что в визах вам отказали. Все верно? – спросила она, выдержав паузу, чтобы отец подтвердил информацию.
Он не ответил.
– Рахелу по прибытии в больницу поместят в палату интенсивной терапии. – Доктор Карсон набирала скорость, прибегнув к самому профессиональному тону из всех, что мы от нее слышали. – Однако после оказания неотложной помощи предстоит еще амбулаторное лечение, еженедельный диализ и осмотр врача.
– Амбулаторное?
– Рахела поживет у добровольцев на экстренное усыновление, пока не завершит курс лечения в клинике. Можете не сомневаться, «Медимиссия» проверяет все приемные семьи на благонадежность…
– Я думал, вы ее просто подлечите! Подлечите и вернете домой!
Вена у отца на шее, по которой я обычно понимала, что провинилась и получу сейчас ремня, опасно набухла, отбивая ритм его сердца. Я инстинктивно отпрянула, но весь гнев и досада вылились в единственную слезинку, сбежавшую у него по щеке. Тогда я первый и последний раз видела, как он плакал.
– Даже детей своих защитить не могу, – выпалил он.
Доктор Карсон попыталась сочувственно улыбнуться, но улыбка вышла кривая.
– Вы ее как раз и защищаете. Иначе ведь Рахела не поправится.
– Катитесь к черту, – огрызнулся отец.
– Я подожду снаружи, чтобы вы могли попрощаться.
Я уставилась на сестру. Она в кои-то веки притихла. Взгляд у нее стал остекленелый и задумчивый или даже скорее отрешенный, будто она уже пересекла океан. Я пожалела, что не узнала побольше о ней, а не о характере ее болезни. Она была такая кроха, так отчаянно старалась выжить, что нам не удалось побыть обычными сестрами, но ее ручки все еще умещались в мои. Я надеялась, что приемные родители в Америке о ней позаботятся, будут рассказывать ей сказки, водить гулять в парк и петь для нее.
– Скоро увидимся, хорошая моя, – как заведенная, шептала мать.
Отец гладил Рахелу по голове, перебирая пальцами уже начавшие кудрявиться черные волосы, и упорно молчал.
– Когда вернешься, я всему тебя научу, – шепнула я ей. – И ходить, и говорить, и рисовать в раскраске, и кататься на велике. И все будет хорошо.
На улице мать разрыдалась так истошно, что ей стало дурно и пришлось присесть на обочине. Отец сел рядом, гладя ее по спине.
– Прости, что раньше не сказала, – всхлипывала она. – Не хотела расстраивать. Но
