Увы, никаких фотографий не сохранилось. Виту Яновскую депортировали из Варшавы в Берген-Бельзен в сентябре 1944-го. Вита Крыжек заболела в ноябре 1943-го на заводе, выпускавшем боеприпасы, в трехстах километрах от Бухенвальда. Вита Горчак интернирована в Майданек осенью 1942-го. Вита Собеская вышла из варшавской тюрьмы в феврале 1942-го и увезена в Аушвиц. Следующей весной Вита Новицка переведена из Аушвица в лагерь Гросс-Розен. Наконец, Вита Войцик была приписана в январе 1944-го к лагерю-сателлиту в Барте. Он входил в состав Равенсбрюка. Сердце Ирен лихорадочно застучало. Наконец-то – хоть какой-то зачаток следа!
И надо же было новой секретарше именно в такой момент постучать в дверь. Хрупкая, легко краснеющая блондинка – из тех, что вечно спотыкаются о ковер. Она извиняется, что побеспокоила, но в холле ждет посетительница.
– Я не принимаю посетителей. Вас что, не предупредили? – перебивает ее Ирен.
Она никогда не встречалась с потомками, приезжающими в Бад-Арользен. Доверяет другим сотрудникам позаботиться о тех, кто хотел бы знать, да трясутся – вдруг чего не то выяснится. О тех, кто вырос с этой пеленой на глазах, с тьмой внутри. Она защищается от их смятения, их признательности. Не ради нее она причиняет такую боль самой себе. Ирен вверяет себя более подспудному призванию. Она сшивает ниточки, перерезанные войной, факелом высвечивает темные углы. Когда задача выполнена, она устраняется. Ей не хочется ни вникать в их жизни, ни допускать их в свою. Только с умершими она не может держать дистанцию.
– Но эта дама приехала из Аргентины… Она ищет сведения об Эве Вольман.
Эва.
Ее сердце на миг замерло.
– …Мне сказали, что вы были с ней близко знакомы. Но если вам так угодно, я могу попросить кого-нибудь другого.
Передать все, что касается Эвы, Ирен не может никому. Она здесь единственная, кто действительно любил ее. Единственная, кто остался. А ведь ей кажется, что Мозг всегда неровно дышал к Эве. И пользовался взаимностью? В тот день, когда она позволила себе подтрунивать насчет этого над Эвой, та расхохоталась ей прямо в лицо: «Du bist a beheime! Ветреная девчонка! Да что ты знаешь о жизни?»
Она уже предполагала, что кто-нибудь может ее разыскивать, но ведь Эва была так одинока. Вечерами дома ее ждало единственное существо – старый облезлый кот. Его смерть за несколько месяцев до ее собственной была для Эвы страшным ударом. У нее было мало друзей – Ирен гордилась, что входила в их число. Эва ненавидела излияния чувств, сторонилась всяческого проявления слабости. Все работники ИТС побаивались ее иронии, начиная с директора. На Эву у него управы не было.
«Видала я и похуже этого опереточного тирана», – говорила она Ирен, и в глазах у нее плясало веселое девичье лукавство.
– Только посмотри на них. Они просто обожают трепетать перед ним. Этакое мнимое бряцание оружием.
Назначение Макса Одерматта в ИТС совпало с уходом на пенсию множества следователей первого призыва. Бывшие перемещенные лица, побывавшие в военное время узниками или выжившие в лагерях, были всецело преданы работе и не покладая рук занимались розысками. Им приносило удовлетворение, что они помогают другим. Понемногу продвигаясь, они обретали ясность видения, постигали разветвленную систему концлагерей, понимали, где разыгрывалась их личная трагедия, где она пересекалась с роковыми или счастливыми случайностями и что связывало их с безвестными людьми, чьих судеб, быть может, сами они невольно коснулись, не зная об этом. Они все отдали этой работе и сгорели на ней. Большинство таких увольняться не желало; их вежливо выпроваживали: «Пора уж на пенсию, столь вами заслуженную». Они не могли уйти на покой от того, что не давало им спать. Эта работа была для них вопросом жизни. Лишить их ее значило отдать во власть призраков.
Чтобы заменить их, директор привлек к работе местных жителей. Их точка зрения на прошлое ограничивалась тем, что у них украли мир. Они ничего не желали знать о преступлениях национал-социализма. Эти кошмары были порождены войной. Она же их все и оправдывала. А они здесь, просто чтобы зарабатывать на жизнь. Спали крепким сном праведников и не давали нарушать покой мертвецов.
Такая нерадивость устраивала Макса Одерматта, основавшего свое царствование на закрытости и контроле. Центр запер двери, став немым как могила. Ничто не должно было просочиться наружу. Историки и потомки жертв, желанные гости при старом директоре, теперь не имели права переступить порог центра. Архивы превратились в место, открытое только нескольким специальным служащим. Другим был разрешен доступ только в главную картотеку. Процедура поисков стала продолжительной и сложной, растягивалась на годы. Эва отказалась увольняться, но с тех пор всегда кипела от гнева. Десять лет спустя, выбрав Ирен, она превратила ее в центральную фигуру на шахматной доске. Она научила ее своей взыскательности. Ирен была ее оружием, ее союзницей, и, наконец, стала ее подругой.
– Предупредите эту даму, что я сейчас приму ее, – говорит она секретарше.
В большом кабинете для приема гостей ее ждет молодая брюнетка. Потоки света, заливающие помещение сквозь широкие оконные стекла, подчеркивают безупречность ее профиля. На ней черная шляпка, украшенная красным пером, дубленка, кожаные перчатки – она снимает их, чтобы пожать ей руку:
– Лусия Хеллер. Счастлива познакомиться с вами.
Удивленная, что с ней так хорошо говорят по-немецки, Ирен интересуется, откуда она приехала.
– Из Буэнос-Айреса. Как вы далеко оттуда, просто на краю света! Три самолета, автобус, такси… К счастью, я нашла комнату в двух шагах отсюда, в таверне.
– У вас безупречный немецкий.
– Мой дед по отцовской линии родился в Германии. Он заставлял нас учить уроки и, могу вас уверить, был в этом плане весьма жесток.
Ирен предлагает ей сесть, и молодая женщина снимает пальто и шляпку, встряхивая темными кудрями и распространяя резкий запах духов.
– Прошу извинить меня, что явилась вот так… Мне сказали, что вы ищете жертв гитлеровского режима.
– Так и есть.
За теплотой ее голоса Ирен угадывает нервозность.
– Мне известно кое-что из истории моей семьи. Что-то мне рассказали, а что-то сама расшифровала, скажем так. Сейчас мне этого не хватает; тревожит с тех пор, как родилась моя дочь. Я хочу знать, кем были эти люди. Как они жили, как умерли. Мне хотелось бы когда-нибудь рассказать о них дочери. По отцовской линии я знаю всего чуть-чуть. Насчет материнской – они были польскими евреями. Дедушке с материнской стороны удалось бежать, в аккурат перед тем как немцы оцепили варшавское гетто. Он с женой и детьми проехал всю Японию. Потом добрался до Аргентины. Его старший брат Медрес отказался поехать с ним, остался с родителями. Их отец передвигался в инвалидной
