class="p1">Семен Владимирович умолк, а Карина, во все глаза глядевшая на него, казалось, готова была заплакать: придуманная ею действительность, воздушная, невесомая, беспредельно счастливая и безоблачная – разрушилась вот так тихо и спокойно, без борьбы, без ненависти, без злости, вообще без какого-либо удара или усилия. Свекр легко и безболезненно сдернул пелену с ее глаз, и она будто увидела сцену из собственной жизни, сцену, которая всегда была в ней, но Карина отказывалась ее видеть, потому что все эти месяцы упорно глядела в другую сторону – в сторону, где скоморохи и шуты майдана всеми силами пытались затмить ее разум и восприятие действительности.
Ей бы спорить с ним, как это делали другие в Киеве, не слушать его, не верить ему, обвинять во лжи и глупости, но она была слишком умна и честна, чтобы обманывать себя и окружающих. Карина знала точно, что Семен Владимирович говорил правду, и что никакие ее отговорки не докажут обратного.
Беспросветность будущего во всем своем безобразии впервые предстала перед Кариной, ослепив и оглушив женщину, ей стало обидно до слез и за себя, и за своих невинных детей, которые никогда не будут купаться в столь желанной роскоши, оттого лишь… что имели несчастие уродиться на «неправильной» земле. Она долго глядела уже не на свекра, потому что тот ушел на кухню, а на картину с большим выгоревшим на солнце тоскливым изображением оврага и бора, Парфен менял сыну штаны и не замечал ее ужаса, Вера Александровна уставилась в экран телевизора, не желая пропустить очередные новости, и вот среди этого дыма разрушенных надежд, среди этого душевного смятения ответ сам пришел к ней. Всего одно слово – одно слово, которое должно будет необратимо изменить их жизнь. Но это был не тот ответ, что пришел бы в голову человеку, честному с другими, а главное, во всем честному с самим собой, нет, это был вновь самообман, вновь бумажный туман, вновь бесконечно желаемое, выдаваемое за недостижимо действительное, вновь пресмыкание перед Западом, вновь отрицание самого себя, своей подлинной сути и всего того доброго, что заложила в человеке советская и русская культура.
Тревожные мартовские и апрельские дни четырнадцатого года привнесли еще большую сумятицу в жизнь Лопатиных, как и всех дончан. После внезапного отсоединения Крыма от Украины и присоединения полуострова к России для многих совершенной внезапностью стали во многом похожие события и в Славянске, а затем провозглашение независимости Луганской и Донецкой республик.
Однако неожиданными они стали не для всех, и Карина с изумлением и тихим возмущением взирала на то, как свекр и свекровь вместе со всеми соседями и знакомыми ходили на митинги в поддержку пророссийской власти, особенно ее пугало то, как они радовались воинственному грядущему. Однажды Семен Владимирович вернулся домой, но не успел свернуть и спрятать российский флаг, и тогда Карина шепнула Парфену на ухо:
– Кто-нибудь, выколите мне глаза!
По губам Парфена только скользнула и тут же исчезла горькая усмешка. Ему было не то, чтобы безразлично происходящее вокруг, но и не столь важно: Парфен недавно нашел неплохую работу, и главным для него было – закрепиться на ней, проявить себя, пройти испытательный срок. Более того, он, как и многие, в те дни был во власти призрачного заблуждения о том, что очень скоро их ждет судьба Крыма, а стало быть, присоединение к могучей стране-соседке было вопросом дней, и пройдет оно безболезненно.
– Мы все равно ни изменить ничего не можем, и ни на что-то повлиять! – Он сказал то, что говорил уже много раз жене. – Хоть не надо будет учить мову.
На кухне зашипело растительное масло, Вера Александровна, не успев вернуться с площади, уже вовсю хлопотала на кухне. Карина почувствовала, как от майской духоты и нестерпимого запаха жареного у нее закружилась голова. Кудрявые березы волновались под окнами, то радостно, то тревожно перешептываясь, будто в предвкушении чего-то важного, судьбоносного, словно им одним было ведомо что-то, что пока еще не знал никто. «Пересмешницы!» – Мелькнула странная мысль в уме Карины, словно оскорбляя природу, она могла оскорбить тех, кому на самом деле желала высказать все в лицо.
Грудь ее теснили неясные предчувствия, доводившие женщину порой до исступления, бессилия, безволия, безразличия; они были столь несогласны с солнечными теплыми днями, с благоуханием цветущей сирени, акации, яблонь – словом, всего того, что жило, светилось, радовалось и не ведало мрака. И этот разлад между ее собственными и – она знала – мыслями Парфена еще более пугал ее, словно они застряли в съемке какой-то бескрайней картины, полной обмана, ужаса, и боли, и много большего, и много худшего. А люди вокруг… люди помешались, оттого-то и стали преступно беспечны, счастливы, легковерны.
Наконец она сказала:
– Может быть, в этом вся беда, что мы не знаем своего же языка, своей культуры…
– Деревенского говора и деревенской культуры позапрошлого века. – Поправил ее Парфен. – Мы здесь – на своей земле.
– Может и так! Но что с того? Когда б это нам помогло? Глава ДНР обратился к России с просьбой принять Донбасс под свое крыло, а в ответ – тишина… Еще пару недель назад мы не сомневались, что повторим судьбу Крыма, потому, даже если не были рады, были хотя бы покойны. А теперь, что же, мы никому не нужны? Неужели… мы в самом деле никому не нужны? Даже референдум просили перенести, пошли на попятную… Вот только дончане на попятную пойти не могут, гордость не позволит… идут военные действия, совершаются обстрелы. А если начнется настоящая война, настоящая бойня? Если мы все умрем под бомбами? А тебя вообще заберут на фронт?
Парфен улыбнулся, так легко и беспечно, что Карина невольно почувствовала, как свинцовая тяжесть, сдавившая сердце, начала отступать. Неужто она напрасно себя накручивала?
– Я тебе говорю: не будет этого!
– Ты в этом так уверен?
– Конечно! Слушай, скоро Димон приедет.
– Димон? К нам в гости?
– Да, с женой и дочерями.
– Так вот почему Вера Александровна на кухне хлопочет! Пойду помогу ей.
В это мгновение раздался вскрик ребенка, а затем еще и еще.
– Митя просыпается. – Сказал Парфен. – Значит, и Миру разбудит.
Карина нехотя встала с кресла: она надеялась, что муж вызовется сам идти к детям, но тот молчал.
– А что за Димон? Друг?
– Нет, двоюродный брат. Ты помнишь его, это Димка Шишкин.
– А…
Череда воспоминаний легкокрылой стаей промчалась в памяти Карины, оглушив на время другие мысли.
– Тот самый, что должен
