Он встал, качаясь. Мимо плыла княжна Аджарагам. Лева в полупрострации поплыл за ней.
— Да разве я не человек, мадам? Разве вы, устав от роскоши и прихотей мультимиллионеров, не могли бы полюбить меня, простую бедную знаменитость? Как хотите — плотоядно ли, платонически ли, но полюбите меня!
— Я вообще не имею дела с мужчинами, особенно в первую неделю полнолуния, — ответила на хинди княжна.
— Да почему же меня женщины не любят?! — вскричал кумир публики, остановясь среди зала.
Взрыв хохота был ему ответом. Лисички и зайчики, рассредоточившиеся уже по всему залу, хохотали вместе со всеми:
— Ой, умора. Малахитова женщины не любят!
— Девочки, я бы отдалась ему с закрытыми глазами, только страшно — все же Малахитов!
— Женщины его не любят! Умру!
Пышнотелая дама, директор фотоателье из Столешникова переулка, прогудела:
— Товарищ Малахитов, вас бы поразило, если бы я пригласила вас на танго?
— Пригласите! Пригласите меня! — взмолился Лева.
— Нет, я никогда на это не решусь! У меня к вам просьба, товарищ Малахитов, приходите к нам в ателье со всеми чемпионскими медалями!
Лева метнулся в сторону, ища среди хохочущего зала сочувствующее, глубоко потрясенное лицо. Тщетно. Весь «Нашшараби» грохотал от удовольствия — вечер удался! Шутка о том, что «Леву Малахитова женщины не любят», шаровой молнией летала по залу, сражая наповал. Ну, а наперсник школьных безобразий Серега Бабинцев, купаясь в лучах уже собственной славы, вдохновенно врал окружившим его молодым специалистам:
— Мы с Левкой, старики, весь Кавказ излазили. Однажды на Клухорском перевале упились в пупель…
И лишь один человек, Юф Смеллдищев, скрестив руки на груди, стоял возле служебного стола, и в месопотамских его глазах Лева снова увидел приближающиеся желтые огни. Безотчетно повинуясь их зову, Лева стал приближаться, но был схвачен за руку своим старшим товарищем, давним наставником по бильярду, ипподрому и начертательной геометрии Гельмутом Осиповичем Лыгерном, ныне директором одной из киностудий. Они поцеловались.
— Гельмут Осипович, сегодня у меня страшный день, — горько сказал Лева, — я выяснил, что стал ходячим анахронизмом и что меня решительно женщины не любят. Вы как старый мой товарищ должны понять…
— Это все зола! — отмахнулся Лыгерн. — Твои «Большие качели» получили Гран-при в Акапулько. Слышал? Вот это дело! А ты о женщинах грустишь! Слушай, Левка, есть у тебя новые идеи по нашей части, по кинематографу? Давно ждем.
— Новые идеи? — горько усмехнулся Лева. — Все требуют от меня новых идей, и вы не исключение, Гельмут Осипович. — Он снова усмехнулся, на этот раз с озорством. — Есть новая идея для вашей студии. Надо сжечь шестой павильон.
— Как сжечь? — деловито спросил Лыгерн, уже строча «идею» в блокнот.
— Облить керосином и сжечь.
— Толково, — пробормотал Лыгерн, — толково, толково…
Мимо прошли, пристально глядя на Леву, две полублондинки.
— Да почему же меня женщины не любят, Гельмут Осипович? — с настоящим отчаянием возопил Лева.
— Это ерунда, это я тебе устрою, — пробормотал Лыгерн, развивая в блокноте Левину идею.
Лева снова вскочил и бросился через весь зал в буфетную к Розе Наумовне, которая всегда жила в его памяти как дама приятной наружности и доброго характера, хотя была Роза Наумовна уже частично старушкой.
— Не любят меня женщины, Розочка, мамочка, — плакался Лева, теснимый крутобокими нашшарабскими официантками. — Никто не любит, кроме неуловимой девушки-таитянки… Вы говорите, жена, Розочка? О Нине ни слова, она святая… Она меня вечно осуждает, и есть за что! Вот, например, сегодня — вместо того чтобы тихо чаевничать с ней, беседовать о Достоевском, я снова здесь, и все от меня чего-то хотят, все хохочут… а женщины не любят…
— На Волгу тебе надо, Левчик, на Енисей, на плоты, — задушевно увещевала его буфетчица, — ближе к истокам…
— А вы меня любите, Розочка-мамочка?
Роза Наумовна улыбнулась воспоминаниям:
— Люблю тебя, Левчик, но сейчас уже как мать. Или, точнее, как тетка…
— Я знаю, Лева, почему вас женщины не любят, — послышался вдруг из-за спины знакомый скрежещущий, как нож по сковородке, голос. Смеллдищев, это был он, взял Малахитова под локоть, вывел его в батистово-велюровый «предбанник» ресторана, усадил в кресло и склонился над ним.
— Почему же? — пробормотал Лева и попытался усмехнуться. — Почему же, Юф, старичина, меня женщины не любят?
— Потому что вы некрасивый! — тихо рявкнул Смеллдищев.
Лева вскрикнул, словно раненая чайка:
— Что ты сказал?! Юф, ты это серьезно? Малахитов — некрасивый?
— Да, нужно смотреть правде в глаза, вы очень нехороши собой, — жестко рубил Смеллдищев. — Женщины любят густые волнистые волосы, а у вас, Лев, мочалка на голове. Женщины обожают черные или голубые округлые глаза с поволокой, а у вас, Малахитов, не глаза, а пуговки. Женщинам, наконец, нравятся короткие римские носы, а ваш шнобель, сознайтесь, ниже всякой критики.
Не говоря больше ни слова, Лева бросился вон из «предбанника» по направлению к туалету. Смеллдищев, удовлетворенно улыбнувшись, уселся в кресло и стал ждать.
Между тем шутка века докатилась уже до кухни и подсобных помещений «Нашшараби». Шипело забытое «чаво» — поварята катались по полу.
— А что, действительно ему с бабами не везет? — спросил шеф-повар Чибарь, подливая полведра воды в запекшееся «чаво».
— А ведь болтали — четвертую тыщу разменял.
— Баб вообще-то у него навалом, — сказал, высасывая больной зуб, официант Леон, — одна другой страшней, и толку с них — одна гнилая философия. Такая, пока до нее доберешься, плешь проест… Ух, ненавижу! — закончил он с неожиданной страстью.
Через пятнадцать минут Малахитов снова появился в «предбаннике». Он шел, опустив голову, с лицом явно некрасивого человека.
— Ты был прав, старичина Юф, — глухо проговорил он. — Я осмотрел себя со всех сторон. — Все верно — и солома, и пуговки, и нос неважный… Немудрено, что меня женщины не любят. Что ж, никогда не поздно открывать горькие истины. Да, Малахитов — некрасивый человек!
— А между тем одна дама через меня назначила вам рандеву, — вибрирующим от напряжения голосом сказал Смеллдищев.
— Теперь это все в прошлом, — сказал Лева. — Куда уж мне на рандеву с такой харей!
Обессиленный, он опустился на рытого бархата канапе, голова его закружилась, веки налились свинцом, затуманилась окружающая действительность, и из этого сонного тумана долетел до него снова вибрирующий голос Смеллдищева:
— И между тем эта дама выделила вас среди сотен других! Пойдемте!
Он накинул на Леву популярное пальто, нахлобучил треух и вытолкнул в свистящую, вьюжную московскую ночь. Мутными желтыми пятнами сквозили в белесой мгле редкие фонари. Дико, бессвязно скрипели деревья на бульваре.
— Да куда же мы? — спросил Лева. — В каком районе она живет? Да подожди ты, старичина Юф, чего вцепился? Где же мой лапульчик-то, а?
Он окинул взглядом цепочку сугробов, пытаясь угадать, под каким из них спит его «Москвичок». Юф держал его в стальных объятьях. Мимо бесшумно проехал милицейский патруль. Леве почему-то захотелось позвать на помощь, но он только удивился абсурдности этой мысли.
— Вот мой «Москвич»! — вскричал он. — Вот моя радость!
— Эта скотина нас не повезет, — проскрежетал Смеллдищев. — Поищем другой транспорт.
Он вдруг подхватил Леву и помчал его сквозь пургу, да так быстро и мощно, что вроде и транспорта никакого не требовалось. Лева еле успевал переставлять почти ненужные ноги и все лопотал о напрасной спешке — стоит ли, мол, спешить ему с его внешностью, — а ветер свистел и выл.
Юф ничего ему не отвечал, а только как-то странно и страшно рычал, клокотал. Вот он обернулся, сверкнул его правый глаз — сзади маячила фара милицейского мотоцикла. Юф стремительно пересек площадь, махнул за угол и, с ходу оседлав оставленный рабочими на ночь асфальтовый каток, рывком подтащил к себе Леву. Каток медленно двинулся, потом вдруг набрал необычную для своей комплекции скорость и газанул по осевой линии под автоматическими мигалками. Дважды встречались странному экипажу патрульные машины, но офицерам и в голову не приходило остановить его. Заметив на катке долговязую Левину фигуру, офицеры только добродушно усмехались: Малахитов чудит…
Леву стало охватывать беспокойство. Хрипящий, клокочущий, устремленный вперед Смеллдищев вдруг внушил ему страх.
— Юф, старичина, куда же мы, хе-хе, катим? Где же эта твоя дама? Разыгрываешь меня, а?
— Будет дама, будет, — словно через силу проговорил Смеллдищев, глянул на Леву месопотамским оком и внутренне расхохотался.
На окраине Москвы с незапамятных времен сохранился почти забытый котлован законсервированной некогда стройки. Несколько десятилетий об этом котловане и об этой стройке ходили всевозможные легенды, но потом легенды эти москвичам надоели и были забыты. Однако одна сохранилась. Она гласит:
