когда сутулился?
В вестибюле так много сытости, света, простора, воли, высоты, что ты, привыкший вечно сутулиться, невольно забываешься, вытягиваешься, распрямляешь плечи, чувствуешь себя на голову выше.
Разлетевшись, я остановился в недоумении у лестницы.
Откуда-то сверху по её широкому ребристому телу красно стекала дорожка. Я упёрся глазами в дорожку и не мог стронуться. Дорожка чистенькая. Как же отважиться по ней топать своими вкось и вкривь разбитыми башмаками? Век не чистились, в палец пыли!
Я машинально приседаю, низом брюк прикрываю, прячу убогость своей обувки. Пускай не всё прохожий видит.
Наконец я замечаю, что дорожка бежит посредине, а края лестницы пусты.
По краю, у самой стеночки, я взлетел наверх, а там и вовсе час от часу не легче. Это надо — весь коридор под высокими коврами!
К стенам ковры подогнаны вплотняжь, ноготь не продёрнешь. Как же топтать такую красоту, такую радость? Его бы, такой коврину, в музей, на выставку, а они — под ноги!
И неужели по этим коврам ходят? Наверное ходят, раз на полу…
Ну что гадать? Я как другие. Пойдут другие, пойду и я.
Я пристыл на голом пятачке у лестницы, высматриваю, не идёт ли кто.
Ага, навстречу гордо профинтила с красной пустой папочкой смазливка, гляди, чья-нибудь секретутка в тесной кожаной не то в короткой юбочке, не то в широком ремне, заменяющем юбку. Не понял, в чём именно она, но всё равно до вздрога интересно. Один томкий, зовущий хруст кожи поджёг душу…
Да Бог с ним, с хрустом, надо идти в свою сторону, и я уже привяло бреду к усачёвскому кабинету. Как ступнёшь — клешня по щиколотку тонет в алой мягкости, и ты зачем-то оглядываешься, оглядываешься, и только уже потом ловишь себя, что засматриваешься, как в тех примятинах, где ступал, пухнатый ковёр шапкой шевелится, распрямляется, будто диво цветок распускается.
«Где ты ступил, там роза расцвела…» — качнуло меня на чужое высокое парение, но ненадолго — вот она вот моя дверь. Стучу.
— Входите.
Я узко открыл дверь, втёрся боком.
Огромная комната. Кругом хламиссимо. Куда ни глянь — жёлтые бугры газет. В углах. На подоконниках. На шкафах. Но ни одной живой души. Кто же мне разрешал входить?
В окне я натыкаюсь на скверик Петра. Скверик через дорогу от обкома. По тот бок дороги, падающей в машинных дымах вниз, Петр стоит на своём месте, всё так же держит на весу протянутую руку, как вчера, позавчера и смотрит на пустые заречные дали. Не он же мне отвечал?
В панике попятился я из кабинета.
Дверь пискнула.
Из-за газетного Эвереста на столе затерянно выглянул добродушный дяденька:
— Здесь я, здесь…
Он положил ручку пером на квадратную чернильницу, пошёл ко мне, одёргивая полы костюма стального цвета.
Поздоровался за руку и, не выпуская моей руки, а другой поддерживая меня за локоть, как-то просто, домашне повёл к стене, где в ряд стояли стулья. Посадил, сам сел рядом. Положив руку мне на колено и мягко заглядывая в глаза, стал расспрашивать, кто я, откуда, каким ветром загнало в Воронеж.
Я всё вылил кроме одного, что ночую на вокзале. Ну кто же вокзальному варягу даст направление в газету?
— Итак, вы хотите в газету?
Я подтвердил торопливым кивком.
— А что у вас есть кроме большого желания? Публикации, например?
Я расплылся.
— Оё-ё… А как без публикаций? Полно! Вот…
С чувством достоинства я отдал ему вырезку.
— Первая в жизни! — присовокупил я, в торжестве вскинув палец.
— Тумс… тумс… — вздохнул он и побежал по листку глазами.
Он искал мою заметку и не находил.
— В этой подборке моя третья… Внизу… Последняя…
— А!.. По-чи-та-ем… А-а, вот… М-м-м…Всего четыре фразы, два абзаца… Похоже, не «Война и мир», конечно?
— Очень похоже…
Он с кислым сожалением посмотрел на меня.
Мне это откровенно не понравилось.
Когда наши в Насакирали увидали эту заметку, мне целую неделю не давали проходу. Газету передавали из рук в руки, как эстафету. Я был герой! А тут…
— Что ещё есть? — подвигал он пальцами над головой, не отрываясь глазами от моей заметки и требуя подавать.
— Во-от, — вынул я из паспорта и вторую, последнюю заметку.
Они были мне дороги, я носил их в паспорте. Хорошо, что они крыхотные, из паспорта не высовывались и даже не помялись по краям.
Усачёв, показалось, с удивлением — так у тебя ещё есть? — взял вторую заметку. Однако читать её сразу не стал, а принялся разглядывать обратную сторону первой заметки.
— «Молодой сталинец», — прочитал название газеты. — Орган Центрального Комитета ЛКСМ Грузии. — И монотонно, безо всякого почтения начал вслух читать вторую заметку. — «Энергично трудится молодёжь 11-ой бригады колхоза имени Орджоникидзе села Шрома Махарадзевского района. Молодые чаесборщицы Маквала и Натела Надирадзе, Дарико Гобронидзе, Женя Чихладзе и многие другие выполняют годовое задание на 115–120 процентов и 98 процентов собранного чая сдают государству первым сортом.
В честь приближающейся годовщины Великого Октября каждая молодая колхозница обязалась собрать до конца сезона тысячу килограммов первосортного чая».
— Это и всё? — спросил он не то с сочувствием, не то с досадой.
По его голосу я понял, что ничего хорошего мне не светит. Я пропаще кивнул.
Он надолго задумался.
Я тоже человек культурный, думать временами умею.
Я немножко подумал и, теряясь, почти вшёпот спросил:
— А что, мало?
— Да уж во всяком случае не перебор.
Это мне и вовсе не понравилось. Мало целых двух таких заметок! Напечатаны не где-нибудь в многотиражке или в районке — в республиканской большой молодёжной газете! Не-е, за себя надо подраться. Как минимум!
— А под второй, — говорю, — вы видели, что стоит? Под фамилией моей в скобках? «Наш корр.»! Наш корреспондент! Корреспондент республиканской газеты… Разве этого мало? Разве это не говорит, что писать я могу?
— Скажем прямо, успехи пока весьма и весьма скромные. Одну дали в подборке «Они поступают правильно», другую подверстали в одноколонник «Коротко». Совсем крохотульки…
Он стал вслух считать мои строчки, тыча в каждую чумазым, в чернилах, ногтем.
— Во-от… В первой заметке тринадцать строк… Это вместе с подписью. Во второй, написали через два года, уже девятнадцать. Рост в полтора раза. Прогресс…
Я победно уставился на него.
— Прогресс несомненный, но, мой дорогой, — он потискал, пожамкал моё колено, — это, может, и недурно для школьника юнкора. Но!.. Да посади мы вас в штат районной газеты, вам придётся в номер кидать по це-лой по-ло-се! В но-о-о-мер! В каждый!.. Нет. Рановато внедрять вас в штат. Я бы со всей дорогой душой и рад
