- Нет, - сказал Лев Ильич, он полез уже было в карман, но вдруг остановился: "Что-то они мне слишком часто стали попадаться - эти интеллигентные алкаши, и у каждого свой прием околпачивания дурачков..." быстро думал он, глядя на часы: теперь он не мог терять ни минуты, все ему было ясно, он уже маршрут рассчитывал. - Нет, зарплата была в прошлую пятницу, а посему я вынужден извиниться...
- Эх, - сказал плешивый, натягивая кепку, - что ж мне домой, что ль, идти, сдаваться?..
Лев Ильич бежал по улице, размахивая портфелем, поглядывал на часы - слава Богу, стрелка перемещалась медленно, да тут все было вымерено, всю жизнь пробегал. День начинался ясным, он вчера по закату определил, что будет хорошо, не ошибся. Весна, никуда не денешься, к Пасхе совсем станет тепло, сухо. Может, неловко так рано? Ловко-неловко, а когда опоздаю - ловко будет? Тут главное - не опоздать. Да не может быть, ему всегда везло. К тому ж он ясно слышал, как она сказала, что билеты завтра. Ну а завтра, значит сегодня в четверг. "В четверг?" - стукнуло в голове. "Ну и хорошо, сегодня я ее остановлю, - бормотал он, - я ж не для себя.." Вся беда, вся его путаница, вся жалкая неразбериха всегда были в том, что он старался для себя, искал свою выгоду, в какие бы красивые одежды она ни обряжалась. Теперь с этим кончено, он сам с собой и перед собой был совершенно чист, он в эту ночь всего себя рассек и увидел, он там, перед зеркалом, поглядев себе в глаза, понял это и то, что ему предстояло делать. Ей было хуже всех, она погибала, как же тут проклинать, подталкивать, радуясь своей силе, а ее слабости, тому, что нет уже и желания сопротивляться, выбраться из трясины, что ее затягивает глубже и глубже - радоваться только своему пониманию? Что ж, что он услышал Любу сквозь все ужасное, что у них было, поверх всего - что любит ее, что она его любит, вот и станет он пережевывать свое счастье, упиваться своим высоким страданием, а рядом человек будет гибнуть... "Да у нас сил много, у нас-то любовь... бегло подумал он и отмахнулся, все было решено. - Тут совсем другое..." Пусть она не просит, отказывается, не верит - он заставит поверить, он все сделает, найдет в себе силы, у него их хоть отбавляй, хватит, раз он ей нужен - она про это, может, и не знает. Он себя погубит - пусть, не о том же думать, когда рядом человек уже не кричит - гибнет, и стона не слыхать, все кончено, обеспамятела от слабости, а никто, верно, руки не протянул. Потому что у всех самолюбие, своя правда, самоуважение... А вдруг ошибся? Нет права судить, чужую беду - руками, каждому свое... Но неправда это все - каждый перед всеми и за всех виноват, а стало быть, отвечает за каждого, а он-то точно виноват не увидел, не помог, проглядел. Как же ее оставить в злобе, в ненависти - да и вдруг не так?..
Он все на часы глядел - ну не может так быть, чтоб опоздал, а что там там-то сомнений не было, будто и она с тех пор, как наклонилась над ним в больнице, была с ним вместе, то же, что и он, прошла, про то же думала, те же слова ей шептали - и то же знание открылось.
Он ни на минуту в этом не усомнился - главное было не опоздать, будто билеты что-то значили, раз уж все и так решено, и будто, если можно перерешить, трудно было б порвать эти билеты, выбросить.
Он и не думал о том, что скажет, словно его появление само по себе так должно было ее поразить - что какие еще слова, а то, что она там собралась, сложила вещи, распростилась с этим домом - даже упрощало задачу: он возьмет ее за руку, она ведь действительно так этого все время ждала, да ведь еще не поздно, не опоздал, успел, еще и билетов не взяли...
Он на мгновение приостановился, узнав знакомое место: тот же проулок круто сбегал вниз: "Эко меня все здесь носит", - успел подумать он, где-то тут позавчера была та страшная проталина... Он глянул - снег был разбросан, искромсан, да хоть бы и то же самое, теперь он стал совсем другим - ничего такого ему не надо. Все в нем, вся эта гнусная чума не за окном, не в доме, не под одеялом, - в нем она, в себя надо поглядеть. "Да уж нагляделся", - с облегчением думал Лев Ильич.
К Косте надо было сворачивать налево, а ему - направо. "И это хорошо", мелькнуло у него. Он издалека увидел дом с балконами, узнал его, он его представлял по адресу, да знал этот район!.. Перебежал двор, у самого подъезда перегородила дорогу сверкнувшая темно-красная машина - "жигули"-фургон. "Успел, не уехали!" - как ударило его.
Он вбежал в подъезд, глянул номер на первом этаже, про себя просчитал этажи и махнул мимо лифта на пятый этаж: "Еще застряну, - вдруг со страхом подумал он, - так-то ненадежней." Он позвонил задыхаясь, сердце стучало, в пальто было жарко, да и больную руку повернул неловко, опершись о перила. Ему показалось, долго не открывали. Он позвонил еще раз, не отпуская кнопки, потом ударил кулаком - дверь медленно внутрь отворилась, пропуская его.
Коридор был ярко освещен, завален вещами, он только бегло на все это взглянул и обомлел: перед ним, расставив ноги в джинсах, в белой маечке, засученной на крепких литых руках, стоял чернокудрый красавец с бараньими глазами - тот самый, из его ночного бреда - "Ах, это он?.."
- Вот те раз, - изумленно свистнул тот, - сам пожаловал?
- Коля или Вера дома? - спросил Лев Ильич, испугавшись вдруг, что все-таки опоздал.
- Так кого ж вам - Колю или Веру? - не двинулся с места чернокудрый.
Лев Ильич все боясь, что теряет время, шагнул вперед по коридору, но тот поднял руку, преграждая дорогу.
- Не так быстро, чего вам здесь надо?
- Кто там? - услышал Лев Ильич мужской голос за закрытой дверью комнаты.
- Смотри какой гость, - отозвался чернокудрый, - сам приполз, а я думал, придется его искать, чтоб проститься, не уезжать же так, воспитание не позволяет.
Распахнулась дверь комнаты, на пороге стоял Коля Лепендин, голый до пояса, тоже в джинсах с веревкой в руке: "Собираются..." - мелькнуло у Льва Ильича. "Успел, успел", - все так же замороченно думал он.
- Погляди, Николай, каков Ромео...
- Здравствуй, Коля, - шагнул к нему Лев Ильич, но чернокудрый все не отходил и снова поднял руку вровень с грудью Льва Ильича. - Нам нужно поговорить. Вера дома?
- Это еще об чем разговор? - прищурился Коля. - Да у меня и времени нет. Мы сейчас за билетами едем.
- Вот об этом, о билетах... Вера не может, не должна уезжать.
- Чего? - захохотал чернокудрый. - Коль, ты слышишь?
Распахнулась дверь другой комнаты, выскочила Вера в своем черном свитерочке, в джинсах ("Чего это они все в джинсах, как в форме?" - успел подумать Лев Ильич), со стопкой белья, прижимая его подбородком, непричесанная, бледная, увидела Льва Ильича да и шарахнулась обратно.
Чернокудрый шагнул за ней и хлопнул дверью, закрыл, заслонил ее широкой спиной.
- Чего надо? - на этот раз без шутовства, с угрозой спросил он, и в бараньих глазах заплескалось бешенство, злоба.
- Послушай, Коля, - сказал Лев Ильич, - мы с тобой столько лет знакомы, хоть не так уж знаем друг друга, но я б никогда не стал тебя отговаривать, убеждать - у каждого свое право, своя судьба, а что ты ее такой выбрал, пусть Господь тебя судит. Да ты и человек, как я понимаю, четкий в своих действиях... Но Вера... Ты ее лучше меня знаешь, она - вся здесь, всеми корнями, всей душой - наша, она пропадет, замучается, она и сейчас потерялась...
Коля слушал его в полном изумлении, механически наматывая веревку на руку.
- Ты мне поверь, - несло Льва Ильича, куда уж ему было оценить нелепость ситуации. - Тут никакой моей корысти или расчета. То есть, конечно, если бы Вера захотела, я буду счастлив, ты можешь быть уверен, я умру здесь ради нее, все сделаю, чтоб ей быть счастливой. Но она будет дома, она оттает, успокоится, найдет себя, ты не только о себе, о ней подумай - ну куда она, такая до ногтей русская - куда ей ехать?
- Ты что... сбрендил? - хрипло выдохнул Коля Лепендин. - Откуда тебе знать про ее... ногти?
- Да и мальчика, - спешил Лев Ильич, уж совсем обезумев, - разве можно его лишать родины? Ты знаешь, я тут нагляделся на молодых - куда нам, наше дело, верно, уезжать да пропадать, если не... Да нет, не так, не так, но в них, уж точно, вся надежда, в них Россия очнется - разве можно мальчика? Здесь каждый на счету, да и он тебе не простит, как вырастет...
- Что?!. - крикнул Коля. - Какого еще мальчика? Андрюшку моего?.. Саша, ты слышишь? - теперь он спрашивал чернокудрого, все так же изумленно.
- Я-то слышу, я не пойму, зачем тебе это все слушать.
- Понимаешь, Коля, это как над пропастью... - продолжал Лев Ильич, он смутно начал понимать, что делает что-то не то, что все это чудовищно, кроме того, что глупо и бессмысленно, но уже и остановиться не мог. - Она, может, ждет, чтоб ей протянули руку, она падает, понимаешь, падает и...
За спиной чернокудрого раскрылась дверь, он невольно сделал шаг назад и под его рукой проскочил мальчишка - белобрысый, с глазами, как у Веры, чуть с косинкой.
- Здгавствуйте... - сказал он, не выговаривая "р". - Папа, ну газгеши, я возьму атлас СССР и наши сказки? Мама говогит, что можно, что там их не найти...
