И с другой стороны, для того, чтобы, сталкиваясь с этими людьми, зная, какую страшную жизнь они вели, зная, через что они прошли и в каких условиях они продолжали борьбу, не испытать по отношению к ним невольного чувства благодарности, нужно обладать той мертвой бесстрастностью, которой я не могу в себе найти.
Сами о себе они не напишут и даже не расскажут. Кроме того, всякому их выступлению такого рода – если бы оно произошло – другие люди, не бывшие свидетелями этого, могут теоретически приписать характер личной заинтересованности. Это было бы в высокой степени несправедливо, но с возможностью такой несправедливости, иногда почти невольной, нельзя не считаться.
Я не советский гражданин и не коммунист – и мне не угрожает никакая критика личного порядка. И я пользуюсь этим, чтобы подчеркнуть еще раз, это торжество героизма над насилием, воли над действительностью, настоящей непобедимости над мнимой победой и – я надеюсь – благодарности над забвением.
* * *
Партизан нельзя сравнивать с регулярными войсками. Они прошли через медленную смерть германского плена, через все невообразимые человеческие унижения; громадное большинство людей может понять это только отдаленно-теоретически. Они были обречены – и вот, в силу необыкновенной случайности, они спаслись от неминуемой гибели, и в их руках появилось оружие. Они сражались за свою родину в чудовищно неравном бою; и если бы они были совершенно неумолимы, я думаю, никто не имел бы права упрекнуть их в этом.
Много лет тому назад в России один офицер убил другого шестью выстрелами из револьвера (это было во время гражданской войны). Когда председатель суда спросил его, почему он это сделал, он ответил: – Этот человек и двое его товарищей ворвались в мой дом, связали меня, застрелили на моих глазах мою мать, и он изнасиловал при мне сначала мою сестру, потом мою жену в присутствии моего шестилетнего сына. Мне было бы стыдно смотреть вам в глаза, если бы я не убил его. И я хотел вас спросить: могли бы вы на моем месте поступить иначе?
Его присудили к условному наказанию – и через полчаса он был свободен.
Сколько тысяч таких историй могли бы рассказать советские партизаны? Они гибли в немецких лагерях от голода и побоев, они умирали в тюрьмах гестапо, все усилия немецкого народа были направлены к тому, чтобы их уничтожить. Но эту силу победить было нельзя. Ни танки, ни гранаты, ни бомбы, ни голод, ни плен не могли сломить этих людей. Они возникали всюду как страшное напоминание о смерти, и вот, во тьме европейских ночей, раздались их выстрелы, загремели сходящие с рельсов поезда, взлетели на воздух мосты и там, где они проходили, оставались немецкие трупы. До чего должна была дойти Германия, чтобы рука тринадцатилетнего мальчика, восьмилетний брат которого был расстрелян, чтобы эти детские пальцы нажимали гашетку револьвера, направленного в немецкого солдата?
За тысячи верст от своей родины, в чужой стране они продолжали борьбу. Они продолжали бы ее на Аляске или на Огненной Земле, в Клондайке или в Тибете до тех пор, пока жизнь не покинула бы их. Это было крайнее выражение того справедливого гнева, который сильнее, чем любые стратегические сопоставления, численность армий и вооружения, предопределил поражение Германии.
Не все советские пленные, конечно, стали партизанами; только лучшие из них. Они сохранили до конца свою дисциплину, и это не могло быть иначе, потому что всякое нарушение этой дисциплины, как всякий неправильно рассчитанный шаг, грозило им смертельной опасностью. Их идеи и их интересы – одновременно – диктовали им примерное поведение по отношению к населению, так как без его поддержки партизанская война была бы невозможна. Кроме того, они воевали за общее дело, против общего врага, подвергаясь тому же риску, что и французы, и отсюда возникла та их связь с Resistance и населением, которая прочнее любых других человеческих отношений. Об этом знают все, для кого «боевой товарищ» не есть только теоретическое представление, а личный опыт, который ничем нельзя заменить.
Я думаю, что до сих пор в истории бесчисленных войн, которые вело человечество, не было такого убедительного примера какой-то априорной непобедимости, как тот, что мы могли наблюдать здесь, во Франции, и который выразился в существовании советского партизанского движения на этой иностранной территории. Упорную силу его не могли задержать ни тысячи километров, отделявшие его от тех мест, где оно возникло, ни годы жестокого плена, ни кажущаяся на первый взгляд бесспорной материальная невозможность борьбы. И вот, на какой-то короткий период, над этими людьми оказались бессильны пространство, и время, и неотступная, ежедневная угроза смерти.
Война в Европе кончена. Серия страшных событий, начавшаяся 2 сентября 1939 года, дошла до своего формального конца и на наших глазах уже становится историей. И то, чего мы были свидетелями, в ближайшее время приобретет призрачную неподвижность, характерную для всякого представления о прошлом. Пройдет еще несколько лет, и все начнет медленно забываться. Может быть, мы бессильны против неизбежности забвения. Но я считаю, что мы не имеем на это права. И я думаю также, что страна, за которую они умирали в чужих, европейских пространствах, окруженные со всех сторон вражескими войсками, в таком страшном русском одиночестве, что эта страна тоже не должна и не может забыть их далекого и смертельного героизма.
Париж. 19 мая 1945 г.
Во второй том Собрания сочинений включена проза, созданная в предвоенный и военный периоды. Она печатается по прижизненным изданиям: роман «Ночные дороги» по книге, вышедшей в издательстве им. Чехова в 1952 г., рассказы – по журнальным и газетным публикациям. Исключение – документальная повесть «На французской земле» (1946); впервые опубликованная в Париже на французском языке, здесь она публикуется по оригиналу на русском языке, найденному Л. Диенешем в Архиве Газданова в Гарвардском университете.
Комментаторы тома: Л. Диенеш, Ст. Никоненко, Л. Сыроватко.
Ночные дороги*
Впервые – Современные записки. 1939. № 69; 1940. № 70 (под заглавием «Ночная дорога»). В связи с началом военных действий во Франции публикация прекратилась, роман закончен во время войны; в конце рукописи указана дата: «11 августа 1941, Париж». Отдельное издание: Газданов Г. Ночные дороги. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1952. Печатается по этому изданию.
Впервые в России – Лит. Осетия. 1988. № 71 (в сокращ.); Газданов Г. Вечер у Клэр: Романы и рассказы / Сост., вступ. ст., коммент. Ст. Никоненко. М.: Современник, 1990.
Архив Газданова. Рукопись датирована: «Paris, 1941 August 11». Тетрадь 9. В журнальном варианте роману предпослан эпиграф: «И вспоминая эти годы, я нахожу в них начала недугов, терзающих меня, и причины раннего ужасного моего увядания. Бабель».
Неоконченная публикация в журнале отличается от полного отдельного издания: в журнальном варианте многие диалоги даются по-французски и, как пишет Газданов А. Хадарцевой 9 декабря 1964 г. «на языке парижского дна»; лишь в редких случаях в сносках их сопровождают переводы. В отдельном издании все диалоги даны на русском. Газданов перевел их по просьбе издательства, которое просто ликвидировало французский текст и заменило его русским (см. письма А. Хадарцевой в т. 5).
Кроме того, издатели сделали свои вставки в сноски.
Роман автобиографичен, у всех персонажей были прототипы в реальной жизни. Лишь под влиянием жены Газданов дал им другие имена, многие из них весьма прозрачно напоминают подлинные. Так, известный клошар Сократ в книге получил имя Платон, а знаменитая проститутка Жанна Бальди у Газданова названа Жанной Ральди.
На начало журнальной публикации откликнулся лишь Г. Адамович (Последние новости. 1939. 29 сент.), но поскольку был напечатан только первый русский фрагмент, никаких выводов критик не делал.
В русскоязычной прессе появились рецензии В. Арсеньева (А. В. Поремский) в «Гранях» (1952. № 16) и А. Слизского в «Возрождении» (1953. № 29).
Оба рецензента упрекали автора в интересе к «отбросам» ночного Парижа и равнодушии к судьбам героев. «Отказать автору нельзя ни в находчивости, ни в наблюдательности, – писал А. Слизской, – портретные зарисовки проституток, алкоголиков, сутенеров, наркоманов и развратников удачны, остры и точны. Удивляет нечто другое: Газданов с пристальным, холодным и брезгливым вниманием наблюдает этот своеобразный мир, но ни сострадания, ни сочувствия к своим героям не может, вернее, не хочет вызвать в душе читателя». Критика явно не почувствовала гуманизм произведения, в котором ярко и зримо показана взаимосвязь человеческого характера, социальных обстоятельств и судьбы.
Passy и Auteuil – в отдельном издании книги дана сноска: «Названия аристократических кварталов Парижа», явно принадлежащая издателям.
