На следующий день, разместившись в четырех автомобилях, где нельзя было повернуться от людей, оружия и гранат, партизаны во главе с Сержем двинулись в путь. Не хватало одного шофера, и именно тогда Серж сел за руль – чего до сих пор ему не приходилось делать – и благополучно провел автомобиль через два департамента. Польские офицеры с сигарами всячески отговаривали Сержа от автомобильного переезда, подчеркивая опасность этого, и советовали идти с людьми пешком. Но по приблизительным расчетам выходило, что на такой переход потребуется минимум месяц. В понятии «риск», вообще говоря, Серж, я думаю, плохо разбирался или, вернее, как-то не мог найти в себе усиленного интереса к подробному обсуждению этого рода вопросов. Он рассуждал приблизительно так: – Если нас атакуют, мы же, черт возьми, не маленькие, мы прекрасно вооружены и примем бой, а там посмотрим, что из этого выйдет. Уклоняться же от этого во что бы то ни стало, может быть, и очень благоразумно, но зачем тогда вообще воевать? Над автомобилями развевались трехцветные французские флаги, из окон смотрели дула пулеметов. И таким образом, сдавленные со всех сторон, обложенные оружием и гранатами, с выставленными наружу пулеметами, эти четыре автомобиля неслись полным ходом по оккупированным департаментам Франции. – Проехать было несложно, – сказал Серж, – но только, конечно, проселочными дорогами.
Когда они подъезжали к одной деревне, какая-то женщина отчаянно замахала им руками, давая понять, что здесь немцы. Но они с разгону, не сбавляя хода, въехали туда и помчались дальше. На главной улице, действительно, стоял отряд немцев. Все произошло так быстро, что, как сказал Серж, «ни немцы ничего не успели сообразить, ни мы». Так и проехали без единого выстрела.
В другой раз их опять задержала женщина – так же, как первая. Но в данном случае об опасности не было речи. Она просто плакала от счастья, увидев на автомобилях трехцветные флаги, и хотела непременно выразить свои чувства французским партизанам. – И хотя среди нас не было ни одного француза, – сказал Серж, – я считал, что мы не имеем права лишать ее этого удовольствия.
И они благополучно прибыли в отряд.
Серж рассказывал, что maquis очень неохотно отдавали своих советских партизан Антону Васильевичу. – Почему? – Отчаянный народ, – сказал Серж. – В принципе люди делают так: когда начинается стрельба, они сначала занимают защитную позицию, потом выясняют, в чем дело, а потом уже все начинается. А эти, как только стрельба, стремглав несутся туда.
Один французский полковник совершенно категорически отказался вернуть своих двух советских партизан, и никакие уговоры на него не подействовали. Он объяснил Сержу, что это невозможно, и в доказательство привел следующий случай.
Он находился с группой из десяти человек в небольшом городке, когда ему сообщили, что туда приехали два больших немецких грузовика, на каждом из которых было двадцать вооруженных солдат. Он приказал своим людям разойтись и скрыться, чтобы не погибнуть даром в неравном и бессмысленном сражении. Но двое советских партизан смотрели на этот вопрос совершенно иначе. Оба они были здорово навеселе и жестами всячески успокаивали полковника. – Они, по-видимому, хотели дать мне понять, что опасность сильно преувеличена, – сказал полковник.
И эти сумасшедшие люди вдвоем завязали бой против сорока немцев на грузовиках. Они действовали исключительно гранатами; выскакивали из-за углов с диким криком, после которого слышались отчаянная стрельба и взрывы, и находили время, пользуясь короткими паузами, еще глотнуть коньяку. Они перебегали с места на место, прятались, снова бросали гранаты и измотали немцев так, что те, потеряв какое-то количество людей раненными и убитыми, уехали из города. – Я никогда не представлял себе, что такие вещи возможны, – сказал полковник. – И вы хотите, чтобы я вам отдал этих людей? Даже и не думайте об этом! – Это было удивительное время, – сказал Серж.
Однажды он вышел из леса, прошел некоторое расстояние и наткнулся на лагерь английских парашютистов. – Тоже серьезный народ, – сказал он. – Они жили тут так, точно это было совершенно нормально и как будто это происходило на мирной британской территории. Но самое удивительное – это то, что они умудрились спустить на парашютах «джипы», на которых спокойно разъезжали. – Вы помните приказ Антона Васильевича, – сказал я, – где сообщается об убитых в бою партизанах – французе Ренэ и русском Михаиле? Вы не знаете, как это произошло? – Знаю, – ответил он. – Мы вели бой против немецкой машины. Ренэ и я стреляли из ручных пулеметов по немцам, те стреляли по нам. С нами был еще один партизан, испанец. Вдруг Ренэ поднялся, бросил пулемет, подошел к стене и остановился. Он стоял так неподвижно, во весь рост. Я сказал испанцу: – Он, наверное, ранен, отнеси его в гараж. (Бой был возле гаража.)
Сам Серж стрелял без перерыва. И когда испанец подошел к Ренэ, который продолжал стоять, не двигаясь, и хотел ему помочь, Ренэ, не сгибаясь, во весь размах своего тела, рухнул на землю: он был мертв. – Михаил был убит с другой стороны, – сказал Серж, – он подходил к автомобилю с гранатой, но не успел ее бросить, потому что пуля попала ему в голову.
Он сидел против меня в мирной парижской квартире; на нем были открытая рубашка и серый летний пиджак. Иногда он оборачивался по сторонам и смотрел вокруг своими мягкими карими глазами. В нем не было ничего ни воинственного, ни героического. В этом смысле именно теперь он был похож на двух своих товарищей по партизанской войне – на капитана Пьера и на Алексея Петровича. Они втроем представляли бы из себя совершенно идиллическое соединение, бесконечно удаленное от всякого представления о войне. Если бы другие люди были похожи на них, то мир, надо думать, никогда бы не нарушался. Они были благожелательны, мягки и уступчивы. Эту категорию людей национал-социалисты презирали: их мягкость они считали бы признаком слабости, их уступчивость – признаком трусости. Более грубой ошибки нельзя было совершить, потому что события показали, что ни один из них не боялся ни риска, ни ответственности, ни смерти и ни один из них не уклонился бы от борьбы самой страшной, самой неравной, самой безнадежной. И в нужную минуту эти идеалисты оказались рядом с советскими партизанами во время последней схватки на французской земле. Победа над ними значила бы, что побеждены последние остатки свободы, разума и культуры; и она оказалась так же невозможна, так же неосуществима, как и иллюзия тех малограмотных преступников, которые правили Германией, – по поводу всеобщего торжества национал-социализма.
* * *
Я не знаю, будет ли когда-нибудь написана история советского партизанского движения во Франции. Для этого были бы необходимы предварительные данные, многочисленные показания участников этой войны, подробные описания боев и т. д. – может быть, тогда стала бы ясна вся последовательность развития событий.
Я никогда не ставил себе цели сколько-нибудь исторического порядка. Но обстоятельства сложились так, что мне пришлось быть в непосредственном соприкосновении с организаторами этого движения, пришлось встретиться с очень многими рядовыми его участниками – как во время немецкой оккупации Парижа, так и после отступления германской армии с французской территории.
Эти люди, в особенных и в исключительно трудных условиях, защищали, ценой жизни, свою родину. Это, конечно, был их долг. Но они были пленными, и никто не мог бы предъявить к ним таких далеко идущих требований. До того как попасть в плен, они были солдатами и дрались на фронте. Если бы они таким образом выполняли свой долг, в этом не было бы ничего удивительного: миллионы людей всех национальностей поступали так же. Но то, что их отличает от других, это их героическое упорство. Нужна исключительная душевная сила, чтобы, будучи пленным, не признать себя побежденным. Но для того, чтобы преодолеть голод, пытки, каторжный труд в нечеловеческих условиях и чтобы, преодолев все это, еще сохранить ту неукротимую энергию, которую проявили советские партизаны, и вновь взяться за оружие, – для этого нужна какая-то особенная, какая-то постоянная непобедимость.
И с другой стороны, для того, чтобы, сталкиваясь с этими людьми, зная, какую страшную жизнь они вели, зная, через что они прошли и в каких условиях они продолжали борьбу, не испытать по отношению к ним невольного чувства благодарности, нужно обладать той мертвой бесстрастностью, которой я не могу в себе найти.
Сами о себе они не напишут и даже не расскажут. Кроме того, всякому их выступлению такого рода – если бы оно произошло – другие люди, не бывшие свидетелями этого, могут теоретически приписать характер личной заинтересованности. Это было бы в высокой степени несправедливо, но с возможностью такой несправедливости, иногда почти невольной, нельзя не считаться.
