- Ой, слушай... Я с тобой поеду в карьер! - сказала она решительно.
- Дуреха ты, - ответил он удивленно и, мгновение поколебавшись, вспомнив заваленную глиной дорогу, покачал головой. - Никуда ты со мной не поедешь. Обедать будешь. У конторы ссажу.
- Ну возьми, пожалуйста. Я очень прошу. Очень. Он помолчал - ему все-таки хотелось взять ее - и ответил:
- Нет.
Он высадил ее у конторы, и она возвратила ему ватник. Она все не уходила и смотрела на него, зябко поеживаясь.
- Ну, не обижайся, - сказал он. - Иди. В другой раз покатаю.
- А может, подождать тебя?
- Зачем?
Он включил сцепление и поехал. Лужи блестели в карьере, они расползлись и уже соединились проливами, а пробившаяся подземная вода стекала в них с рыжих ржавых утесов. И на дороге тоже блестели лужи. На повороте, когда его стало заносить, он догадался сбросить скорость и вытер рукавом мгновенно вспотевший лоб.
Экскаватор уже стоял в забое, наклонившись вперед, как судно, уткнувшееся носом в крутую волну, и стрела ходила снизу вверх. Он подъехал вплотную, хотя это было строжайше запрещено: повернувшись, экскаватор мог повалить и раздавить машину.
Антон показался в разбитом окне и закричал сквозь гудение моторов:
- Витька, кажись, и в самом деле большая пошла. Я вот ее разгребаю, дуру, разгребаю, а она не кончается!..
- Она не кончится, Антоша! - заорал Пронякин, чувствуя неожиданный и сильный прилив нежности и к Антону, и к стреле с умной и хитрой мордой ковша, и к руде, которая не кончается. Он объехал весь забой, полный синих осколков, и опять подкатил к экскаватору. - Она теперь, видишь ли, до самого центра земли. Тут тебе на тысячу лет разгребать, Антон!..
- Чего ты разошелся? - спросил Антон. - И куда ты, балда, подкатываешь? Я ж тебя угробить могу в два счета.
- Можешь, Антоша! - обрадовался Пронякин. Все можешь.
- Ты сказал там кому-нибудь?
- Понимаешь, они же все сдурели. Мы им такого гвоздя воткнем!
- Ладно, не хорохорься. Ты лучше подставляй-ся. Сейчас я тебе ковшик всыплю. Первую повезешь!
Отъезжая и разворачиваясь, Пронякин стоял на подножке, правя одной рукой, и орал:
- Антоша, на один ковшик я не согласен. Ты мне лучше полтора насыпай!
- Полтора не потянешь! - крикнул Антон, заводя ковш снизу. - От силы с четвертью. Да куда тебе столько?
- Не могу я один ковш везти, Антон!
- Почему не можешь, Витя?
- Потому что я привезу, а они скажут: "Подумаешь, один ковшик наскребли!" А я им: "А вот и врете, а вот и не один, а с четвертью. Сколько мог, столько и взял. Мог бы три взять - три бы взял!"
- Ну хрен с тобой, - сказал Антон. - Подставляйся!
Перебирая рычаги и напряженно всматриваясь, он вывел ковш и задрал его высоко в белесое небо. Тяжелый ковш закачался над машиной, постепенно опускаясь, и вдруг, лязгая, отвалилась его нижняя губа, и в кузов со звонким железным стуком обрушилась мокрая синька. Машина, заскрежетав, осела на рессорах.
- Хорошо кладешь, Антон! - закричал Пронякин. - Просто дивно. Всегда бы так сыпал. Только жилишь ты, Антон. Неполный кладешь.
- Кто тебя разберет... Может, хватит? Дальше-то ее рыхлить надо.
- Уговор, Антоша! Четверть клади.
- Витька, ты ж учти: руда - она тяжелая.
- А была бы легкая, так я б ее в кепке дотащил. Еще четверть ковша машина почти не почувствовала. Она и без того глубоко сидела на рессорах.
- Видишь, - сказал Пронякин, пиная носком баллон. - Что это для нее? Чем больше кладешь, тем ей легче.
Антон вылез и, подойдя, покачал с сомнением головой.
- Может, отсыплешь все-таки, Витя?
- Ни грамма! - сказал Пронякин. - Ничего, зато сцепление лучше.
- Лучше-то лучше, - сказал Антон. - Но уж если поползет...
Он посмотрел вверх, на петляющую дорогу, и на миг Пронякину стало страшно.
- Да, уж если поползет... Ладно, не ворожи. Доеду. Зато уж какого гвоздя мы им воткнем!
- Тихо как, - сказал Антон. - Все куда-то попрятались. Хоть бы речу кто-нибудь толкнул, что ли...
Дождик все накрапывал, и Пронякин сказал:
- Валяй в будку, Антон. Простудишься.
- Лирик ты, - сказал Антон. - Есенин... Завтра погуляем, а? В кинишко сползаем. Чего-нибудь, наверно, хорошенькое привезут.
- Наверно.
Пронякин сел в кабину. Антон не выдержал, пошел рядом с машиной и вскочил на подножку.
- Не надо, Антон, отстань, застишь мне только свет, - сказал Пронякин. - Я сам повезу. Понимаешь, мне надо, чтобы я сам привез...
- Ладно, - рассмеялся Антон, соскакивая. - Сам так сам. Покличь там напарничка моего, пускай сменит. А то не евши который час сижу.
-- Покличу, - сказал Пронякин.
Когда он уже отъехал немного, Антон закричал ему вслед:
- Лопата у тебя есть?
- Есть.
- Почаще соскребывай. Скользит, а?
- Скользит, проклятая.
- Полежишь миллион лет, не так заскользишь, - сказал Антон. - Скажи там, пускай бульдозер пришлют.
- Скажу!
Он ехал - нога над педалью тормоза, а другой он выжимал до предела подачу топлива, а руки вцепились в баранку и лежали на ней локтями. Отчаянно буксуя, виляя задом, машина взяла первый подъем.
Он вздохнул облегченно и почувствовал, как жарко его спине и лицу.
- Тяжела! - сказал он себе и опять устрашился этой глины, свинцово-голубой и скользкой, как раскисшее мыло. - А ничего не тяжела! Сукин ты сын, Пронякин, - сказал он громче, чтоб подбодрить себя и машину. И больше ничего!
И снова он выжал педаль подачи топлива, упершись плечами в спинку сиденья, и быстро переключил скорость. Стрелка спидометра дрогнула и поползла - так медленно и напряженно, точно это она и тащила перегруженную машину. Он призвал к себе на помощь все мужество и злость, все свое отчаянное умение и лихость шофера, исколесившего много дорог, бравшего много подъемов. Он хотел бы все это передать теперь машине, от которой он ничего не мог потребовать, а мог только просить:
- Ну, еще немножко, милая! Ну вот, ты же умеешь, в тебе же силы столько. Ну, не дрожи, не раскисай, не бойся, ведь руду везешь!..
Он повернул, стараясь держаться ближе к склону, и опустил руку на рычаг, чтобы притормаживать двигателем, если машина покатится назад. Но все обошлось, и он вздохнул облегченно, взобравшись на третий горизонт. Тогда он выглянул и поискал глазами Антона. Тот стоял неподвижно и смотрел, задрав голову, вверх. Пронякин едва различал полосы на его тельняшке. И едва долетел до него крик Антона:
- ... скребыва-ай!
- Ничего! - ответил Пронякин, не надеясь, что Антон его услышит, хотя ему самому несколько раз, когда сильно заносило зад, хотелось вылезти и соскрести лопатой налипшую глину. - Ничего, доеду!
А машина все шла, и ничего с нею не случалось, и понемногу страхи его рассеялись, а мысли обратились к тем, кто ждал его там, наверху.
- А вот я вам всем и докажу, - бормотал он, стискивая зубы, в то время как руки его одеревенели на баранке, которая могла в любую секунду вывернуться. - Сейчас увидите. Сейчас пожалеете, мне бы только доехать!
Чаша карьера поворачивалась под ним, как горная долина под крылом самолета. Она была заткана мельчайшей сетью дождя, и дно ее с блестевшими лужами терялось в сизой полутьме. Он снова вспомнил о глине - сколько он намотал ее на колеса, - и опять ему сделалось одиноко и страшно. У него закружилась голова и похолодело в груди.
Но вдруг ему пришло в голову такое, отчего снова стало легко и весело. Он увидел себя, как он подъезжает к конторе, поднимает кузов и вываливает все это, что он привез, прямо в слякоть и грязь, прямо перед крыльцом. А потом стоит и хохочет, хватаясь за бока и глядя на их выпученные глаза, долго и язвительно.
Впрочем, не очень долго. И не очень язвительно. В конце концов они неплохие, теплые ребята; черт знает, какая кошка между ними пробежала. И что он им станет доказывать? Он просто вывалит руду, да и все, и пусть копаются в ней, и он тоже будет копаться, перебирая тяжелые синие осколки.
Так он поднялся на четвертый горизонт, где уже совсем не пахло затхлой сыростью карьера, - только пьянящий запах своей же солярки. Он убрал ногу с педали тормоза и поехал, правя одной рукой, высунувшись под дождь и ветер.
- Эй, где вы там, черти с рогами? Сеноман-альба! Апт-неокома! закричал он просто так, чтобы успокоить себя и машину. Потом повернул голову, увидел совсем уже крохотного Антона и закричал ему: - Антоша! Погуляем, а?
Антон стоял и не двигался и все смотрел вверх.
"Чего это я? - спросил себя Пронякин. - Чего это с тобою нынче сделалось? - Он вертелся на сиденье, как на горячей плите. - Чего ты петушишься? Приснилось тебе, что ли, чего?"
Его охватило вдруг странное ощущение нереальности всего, что он делает. Как будто это было с ним не теперь, а когда-то, давным-давно, может быть в детстве, когда он бежал с какой-нибудь радостью к матери и знал наверняка, что она обрадуется, потому что лучше всех это умела делать она одна, о которой он уже почти ничего не помнил. Но между тем справа был мокрый глинистый склон карьера, а слева - обрыв и серое слезящееся небо, и это он, Пронякин Виктор, вез первую руду с Лозненского рудника. Руду, которую ждут не дождутся и Хомяков, и Меняйло, и Выхристюк и про которую завтра утром, если не нынче же вечером, узнают в Москве, в Горьком, в Орле, в Иркутске и в других местах, где он успел побывать и где не пришлось. Он вспомнил, как говорили в поезде, когда он ехал сюда, что ни один рудник в мире не выдает такой богатой руды, как эта знаменитая синька, в которой до семидесяти процентов чистого железа. Она потому и синяя, что вороненое железо смотрит из нее на белый свет.
