— Боже! прости великий грех мой!.. Боже! пошли искупление вине моей!..
И долго плакала, и долго горячо молилась она… Но тоски не выплакала совсем, греха не замолила вполне…
Возвратясь домой, она спросила Федосью: "Где Матреша?". Та отвечала, что Бог ее знает где; что слышали, будто она за Покровом нанялась в няньки или работницы…
— Яков Иваныч! вот вы говорите, меня любите — и знаю, что любите; а что, если б я какой-нибудь большой грех сделала, так чтобы люди от меня отвернулись и все бы осуждать стали: что бы вы ко мне тогда чувствовали? как бы обошлись со мной? — говорила Маша спустя несколько времени после своего возвращения домой Якову Иванычу, сидя с ним в гостиной, куда долетал по временам храп отдыхавшей в смежной комнате Анны Федоровны.
— Чего тебе только, голубушка моя, в голову не придет! это ты все меня, старика, испытываешь, а не знаешь, как ты меня этим мучишь… Да и говорит-то как! так что меня точно ножом по сердцу резнуло. Ну какой ты можешь эдакой грех сделать? Ты еще ангел небесный, невинность голубиная. Это тебя все этот космач Налетов возмутил. Не слушай ты его. Эку шутку отпустила — "такой грех, чтоб люди отвернулись"! Что же это ты, человека убила что ли?
— Ну хоть бы и так, положим… Яков Иваныч даже плюнул с досады.
— Да ведь это не вправду, Яков Иваныч, а вы так только, вообразите. Ну что бы вы тогда?
— Ну, конечно… ну, неужто бы сердце мое повернулось оттолкнуть тебя! Плакать бы стал над тобой. Ты бы, мне кажется, еще жалче, милее сделалась. Век бы не утешился, так бы и в сырую землю лег с тоской…
Маша обняла его и долго смотрела ему в лицо с глубокой нежностью.
— Ну вот, мне только это и нужно… — сказала она. — А вы знайте, что я никогда вас, моего доброго друга, не забуду, что за вашу любовь заплатить я не могу, только ценю ее и чувствую.
— Может, со временем тебе будет кого получше меня любить, Маша.
— Вас мне никакая другая любовь не помешает любить и помнить.
— Спасибо тебе за доброе слово.
После этого они оба замолчали. Маша ходила по комнате.
— Какая сырая погода, — сказал наконец Яков Иваныч, — мне еще ехать надо; я по дороге заехал взглянуть на тебя да проведать, здорова ли. К одному помещику еду; прислал за мной планы да бумаги какие-то разбирать.
— Я от Ненилы Павловны письмо получила.
— Арбатов в Голубково приехал, — сказал Яков Иваныч отрывисто. — Ты не знаешь?
— Знаю, он уж пятый день как приехал; Налетов остался в той усадьбе.
— Тебе кто сказывал?
— Я встретилась с Арбатовым… Гуляла да и встретилась…
— Ты, Маша, одна далеко не ходи: теперь к осени волки показались; то и дело овец режут… Не ровен час… Да что же это Арбатов к вам не побывает, визита не сделает?
— Да что ему? он скоро уедет.
— Ну и Бог с ним!
— Что он вам помешал?
— Мне что! я так сказал… Знаешь, Маша, нехорошо, что ты с ним встречаешься: толки бы не пошли.
— Кто будет толковать? Калявинские дворяне!
— Ну, ангел мой, и в город дойдет; там уж тебя теперь знают. Что хорошего? Девушка- что первый снег: всякая соринка видна на ней.
— Кому до меня дело? Я никого не трогаю.
— Люди, ангел мой! Все мы люди, все человеки. Ближнего осудить падки… Однако прощай! Анна Федоровна разоспалась, ее не дождешься. Дай-ка я тебя перекрещу, голубушку мою.
Маша смиренно, почти благоговейно, склонила перед благословляющей рукой старика свое юное цветущее чело и жарко, в первый раз в жизни, крепко прижалась губами к этой руке… Яков Иваныч так и обомлел… только ничего не сказал, а поцеловал ее в лоб и в глаза и еще раз перекрестил.
На другой день, когда уже почти стемнело, Маша возвратилась домой с дальней прогулки. Она последнее время особенно полюбила ходить к лесу, отделявшему Голубково от их усадьбы. Ни холод, ни дождь, ни ветер не останавливали ее. Там дожидался ее Арбатов; там она переживала всю горячку первой, страстной любви, весь бред юности, волшебный сон весенней поры жизни. Да, в ней все пело и сияло радужными лучами. И страстный поцелуй, и горячее пожатие руки, и вдохновенный неотразимый взгляд — все это набежало каким-то крутящим ураганом на молодую девушку и будто влекло и несло ее в неведомый океан, к далеким, желанным, заветным берегам…
В окнах дома светились уже огоньки, и только заметя их, Маша подумала, что она поздно загулялась, что в доме о ней вспоминают, толкуют. Вчера была Арина Дмитревна, и Анна Федоровна что-то шепталась с ней и после этого как будто сердится на Машу. Третьего дня посылали даже за Варварой Капитоновной, и та гадала Анне Федоровне. Все это показалось Маше противно. Мать судила о ней с посторонними, жаловалась на нее; между ней и дочерью воцарилось разъединение вследствие полного непонимания друг друга… По мере того как Маша приближалась к дому, в ушах, в душе ее замирали сладкие речи, отлетали блаженные грезы, вставали другие думы, слышался иной голос — и Налетов являлея перед ней, облеченный какой-то властью и силой… Чем ближе подходила она к дому, тем гуще крутились над ней свинцовые облака, тем чаще становились крупные капли дождя, тем унылее и безответнее тонули в вечернем мраке все предметы. Туманное, безрассветное пространство раздвигалось перед ней все шире, все безграничнее, будто хотело поглотить ее. И только два освещенных окна дома глядели на нее, как два огненных зорких глаза…
Маша торопливо вбежала на крыльцо и отворила дверь в девичью, где при сальном огарке свистали веретена прявших горничных и, дымясь, грелся тусклый самовар.
— Чтой-то, сударыня, как поздно! — обратилась к ней Аграфена. — Хоть бы вы маменьку-то пожалели, ведь они беспокоятся. Уж посылать за вами хотели. Брали бы кого-нибудь с собой, сударыня; как можно одним, — прибавила она, видя, что Маша не отвечает.
— Я лучше люблю одна, — отвечала Маша, медля идти к матери. — Маменька сердита?
— Да, в неудовольствии-с.
Маша храбро вошла к матери.
— Я тебе говорю серьезно, Марья Петровна, — заговорила тотчас же Анна Федоровна, — чтоб ты по вечерам одна не шаталась! Долго я смотрела, думала, что из тебя выйдет, не опомнишься ли! ну а теперь я приказываю тебе одной из дому не выходить. Нет, ты еще погоди, ты из материнской воли не вышла; я проказы-то твои да самовольство укрощу! Чтоб не сметь одной по лесам шататься, как девке какой-нибудь! Слышишь?
— Слышу, — отвечала Маша.
— Господи Боже! уж до чего дошло! все даже говорить стали… Скрывай, скрывай больше от матери, неблагодарная! Это за все-то мои попечения!
И пошла, и пошла ворчать Анна Федоровна все на один лад. Маша хранила упорное, глубокое молчание. Сперва голос матери раздражал ее, так что ее не раз подергивало от нетерпения; но так как история эта длилась целый вечер, то Маша невольно стала думать о другом: думы понесли ее на причудливых волнах своих все дальше и дальше… Действительность исчезала; слова Анны Федоровны слышались точно где вдали и теряли для девушки всякий смысл.
— Маменька! — сказала наконец Маша спокойно, без всякой досады, — я спать пойду, мне нездоровится.
— Ступай, — отвечала ей мать сердито.
— Благословите меня.
— Зачем тебе материнское благословение? тебе оно не нужно.
— Маменька! — сказала Маша кротко и примирительно, — как знать, может быть, я нынешней ночью умру: сами же измучитесь, что и проститься со мной не хотели.
— Нечего глупости выдумывать! Уж это мне пора о смерти думать… Что ты мне пики изволишь говорить.
— Вы меня не благословите?
— Ну прощай, Бог с тобой. И она перекрестила Машу.
— Мне здесь не жить, — говорила Маша самой себе, укладываясь в постель, — лучше живой в гроб лечь… Жаль мне только Якова Иваныча, да так что-то сердце замирает… Недаром я никогда птиц в клетках держать не могла и где увижу бывало, так выпустить и хочется… Бедные птички!
— Что-то придет ли она, моя милая девочка? — думал Арбатов, пробираясь в стороне от дороги густой чащей соснового леса к обычному месту свиданий его с Машей. — Пусть строгие философы, вроде Налетова, толкуют что хотят, а я еще никогда не проводил таких приятных минут, какие провожу с ней в этом диком перелеске… И как будто я виноват, что она любит меня! Я не обманывал ее ложными обещаниями… Что такое любовь? — светлый праздник души, пышный цветок сердца, упоительная минута вдохновения… Там, под голубым небом Италии, звучал мне чудный голос Анжелики; здесь мне улыбается милое личико Маши — и там и здесь отражается все тот же, вечно искомый и никогда неуловимый идеал человеческого блаженства… А жаль мне расстаться с ней! Так и увез бы ее!.. Да ведь, поди, не решится? начнутся хныканья, ломанья, — прощай, поэзия! Когда я намекал ей об этом последний раз, она промолчала и переменила разговор… А вот и она!
Он пошел навстречу мелькавшему между дерев серенькому платьицу.
