Маленькой звездой солнце пылало в синеве, сотрясаемое ударами, взрывами, извергало пылающий ветер, и шишки потрескивали на горе, сосны пенились зелеными кронами, у них были причудливые стволы, словно их вылепил гончар. Гора шелестела, курилась травами. По стволу ползла янтарная капля.
Он взглянул на солнце, и ослепительная пчела ударила в лоб, зажурчала, выводя в податливом известняке иероглифы.
Свет солнца входит в кости зверей и птиц, в кору деревьев, в мозг, там плавится бесконечность, кипит, выбрасывает тысячекилометровые арки-протуберанцы, как будто встают и рушатся города, охлажденное вещество уходит в глубины, магнитные поля сближаются, и сжавшаяся плазма взрывается, акустические волны колеблют атмосферу, и весь солнечный ландшафт, ручьи в оврагах, река в глиняных и песчаных берегах, луга и поляны, деревья, камни, травы- все, вибрируя, отзывается на эту акустику; птицы, поезд; пароход густым аккордом движется через ослепительное море; кричат лебеди над осенним хребтом; шелестят снега, травы, страницы, и сама гора, ее железо, ржавая труба геодезической пирамиды, изгаженной лесными птицами, начинает гудеть с нежной варварской силой.
И о чем ни подумай, на что ни взгляни, все звучит с этой солнечной силой. Кусок железа, дерево. То, что было, жалкий сад перед домиком на пустоши возле зоны (мать работала там медсестрой), часы на стене, вышка с солдатом в окне, игрушечные звери, игры с облаками, побег в колхозный питомник, - эту игру они затеяли после того, как однажды осенним поздним вечером бежал заключенный. Солдат с вышки прошивал темь выстрелами, но не попал, и собаки след сначала взяли, но беглец ушел по ручьям.
Странный, непонятный призвук сопровождал издавна. Всюду как бы слышалось неотчетливое эхо. И вот он как будто приблизился к источнику.
Цель оказалась ближе. Всего-то три-четыре десятка километров от города. И можно было спрямить?
Но старые путеводители предупреждают, что время и место должны совпасть. И когда, как это происходит, не исчислишь, здесь уже остается надеяться на что-то, на какой-нибудь "дар", который однажды велит противиться обстоятельствам и двигаться вспять, например - вверх по реке.
В потоках солнца на горе, где он лежал, забальзамированный, как клест, обвитый пеленами соснового воздуха, трудно было вспомнить, каким обстоятельствам он воспротивился.
Весь день он лежал пластом, не в силах пошевелить и пальцем. И солнце напекало лоб, сушило губы. Верблюжье одеяло все высохло. И только рюкзак под головой был еще сыроват, пах дымом. На одеяло то и дело садились стрекозы и бабочки, в ворсинках плутали муравьи. Для них оно было поляной. Поляна оборачивалась шерстяной пустыней. Рядом валялись грязные башмаки.
День, казавшийся бесконечным, засинел-таки тенями, солнечный накал ослаб в травах, повеселели кузнечики. Пчелы возвращались из синевы, лапки их пахли всемирными пажитями.
Гора снова всходила, и скоро он увидел закатное солнце, тяжелое, ясное, вечерние кроны. Если долго и пристально смотреть на вечерние кроны, какая-то загадка откроется.
Кто знает, что таится в недрах горы. Доспехи, щиты, курильницы, лошадиные черепа.
Служитель горы еще ему скажет.
Вся эта местность ждет, чтобы ее расшифровали.
И это в его силах.
И если он жив, если все это не пригрезилось и вот-вот его не поволокут по коридору, то он насобирает сучьев, накрошит затвердевшей смолы, зажжет костер здесь. Как это делал давний служитель. Ведь он это делал? Вопреки всему, всем, рискуя, по-видимому, жизнью, вместо того чтобы отступиться, уйти дальше, туда, куда не простирается рука вершителей нового закона. И этой ночью он нес на гору огонь. Чтобы дать всем знать: он здесь, вернулся.
Свет на кронах погас.
Но вскоре в вышине проступили как бы легкие одеяния, "серебристые" облака, это уже мезосфера, так высоко, что кристаллики льда еще ловят свет зашедшего солнца.
Пространство ощутимо дышит, и шелушинка на стволе начинает дребезжать.
Все заплывает прозрачными сумерками, на горе вспыхивает огонь.
Даниил Меньшиков сидел, прислонившись к мерцающему сосновому стволу, глядел в пламя. И как бы огненный человечек в рубахе с длинными рукавами, в красной шапке приплясывал, перебирал ногами, вился, прикладывал к губам сыплющую искры флейту.
Вверху звезды, как рачки-эпишура.
Наверное, все, что он услышал, грубовато звучало для мезосфер.
Но странствия в Глуши еще только начинались. Впереди у него было дней сто свободы. Или даже больше. И всегда его ждала река с нежными песчаными косами, синеватыми тростниками, паучьими Обрывами, уводящая взгляд в бесконечность- как бы в серое полотно, не тронутое кистью смотрителя другой, байкальской, горы.
Смоленск
