______________ * Лощиц, Ю. М. Григорий Сковорода, серия ЖЗЛ, М., "Молодая Гвардия", 1972.
Невысокий, коренастый, с красивой окладистой бородой и выразительными глазами, Лощиц чем-то неотразимо к себе располагал. Держался он несуетно, говорил тихим ровным голосом, а больше молчал, и за этим чувствовалась уверенность человека, знающего себе цену, но не склонного ее завышать. Вскоре после выхода его книги в серии ЖЗЛ открылось штатное место редактора, и кто-то порекомендовал на него Лощица. Но вместе мы поработали очень недолго: мои дни в редакции были сочтены. Однако, и после моего ухода я продолжал в ней бывать - в качестве автора и на правах недавнего сослуживца большинства сотрудников, с которыми у меня сохранились дружеские отношения. Что касается моих отношений с Лощицем, то они были отстраненными и благодаря этому - ровными. Мы оба чувствовали, что лучше сохранять дистанцию. Это и длилось несколько лет - до нашего первого и последнего "крупного" разговора.
К изданию готовилась моя последняя книга в ЖЗЛ.* Редактором был Андрей Ефимов, мой давний друг, пришедший в серию совсем молодым и сильно привязавшийся ко мне. После того, как из редакции был изгнан Юрий Коротков и его место занял Сергей Семанов, взгляды и идейная ориентация Андрея стали меняться, а наши отношения - портиться. Мне претило его усердное стремление угождать начальству, подлаживаясь под него не только внешне, но и внутренне; ему же было непонятно и, я думаю, в глубине души завидно, что я оставался самим собой.
______________ * Резник, С.Е. Владимир Ковалевский: Трагедия нигилиста, М., "Молодая гвардия", 1978.
К указанному времени редакцию уже возглавлял ставленник Семанова Юрий Селезнев. Он писал книгу о Достоевском и пытался даже внешне походить на своего героя, что выглядело комично. В его простецком моложавом лице конфетного красавца не было и тени той углубленной мыслительной работы, с налетом трагизма, что так характерна для облика великого писателя на всех его известных портретах. Борода a la Достоевский делала Селезнева комичным вдвойне, так как выглядела бутафорской, словно приклеенной.
У Андрея Ефимова завязался тайный роман с женой Селезнева; когда это открылось, Андрей должен был уйти из редакции. Но пока тайное не сделалось явным, он из кожи лез, угождая вкусам и "патриотическим" прихотям шефа, что прямо отразилось в его замечаниях по моей рукописи.
В чем-то я шел на уступки, но короткий абзац о еврейском погроме 1881 года в Одессе решил не "отдавать". Я приводил найденное мною в архиве письмо Александра Ковалевского (известного зоолога, профессора Новороссийского университета) брату Владимиру, в котором он с возмущением сообщал о погромных бесчинствах, чему был свидетель. Ефимов хотел снять этот абзац, я отказывался. Он настаивал, ссылаясь на то, что Селезнев все равно "это" снимет. Стараясь сдерживаться, я, по старой дружбе, советовал ему не лезть поперек батьки в пекло: если Селезнев потребует этот абзац убрать, я буду объясняться с Селезневым.
Разговор становился все более напряженным. Наши давние отношения накладывали на него особый отпечаток: главное не говорилось вслух, но было понятно обоим. Андрея уязвляло мое упрямство (из-за одного абзаца ставлю под удар всю книгу), я же давал понять, что презираю его лакейство. И в этот момент в комнату вошел Лощиц (его рабочее место было в соседней комнате) и вмешался в разговор, переведя его на "еврейский вопрос" вообще - в том аспекте, как его понимали "патриоты".
-- Ну, хорошо, Юра, -- возразил я по поводу какого-то его замечания, -допустим, что евреи играли "слишком большую" роль в революции и творили больше безобразий, чем другие головорезы. Но тот период длился недолго. К 27-му году их всех из Политбюро вычистили. Ни одного не осталось...
Тут Лощиц, набычив шею и раскачивая крупной тяжелой головой вправо и влево, сорвался в фальцет:
--- А Ка-га-но-вич!!
...Я перечитал эти строки и вижу - не то, не то! Это надо было видеть и слышать. Невозможно на письме передать ту упругую силу ненависти, что прорвалась в этих пяти слогах и пять качков головы.
-- Подожди, -- пытался я его урезонить.
Я как раз и хотел сказать, что единственный Каганович был введен в Политбюро уже в тридцатом, но самостоятельной роли не играл, будучи верным сатрапом Сталина, и оставался единственным евреев в высшем эшелоне власти, пока его не вышвырнул Хрущев.
Но Лощиц не дал договорить. Он явно жалел о своей вспышке, столь не свойственной ему при обычной сдержанности. Быстро поднявшись, он вышел из комнаты. Повернувшись к Ефимову, я сказал, что ни на какие уступки не пойду. Было в моем тоне что-то такое, что заставило его тотчас согласиться оставить "крамольный" абзац.*
______________ * Однако за моей спиной он его снял, и мне стоило немалых трудов и нервов добиться его восстановления в корректуре. Но этот эпизод к данному сюжету не относится.
После этого столкновения я с Лощицем не общался. Однако с книгами его, особенно с его "Гончаровым" общаться пришлось, о чем читатель узнает из этого сюжета моей "переписки".
Другой новый персонаж - Олег Михайлов.
Еще при Короткове мне довелось редактировать две книги Льва Гумилевского: биографию выдающегося химика XIX века Н.Н. Зинина* и второе издание биографии академика В.И. Вернадского.** Усталый понурый человек с печальными очень серьезными глазами, смотревшими сквозь большие очки в роговой оправе, Лев Иванович был уже в очень преклонном возрасте. Он был слаб, нездоров, жил в старом доме без лифта на каком-то очень высоком этаже и почти не покидал квартиры. Для работы над рукописью я приезжал к нему домой, и это нас сблизило. Для Льва Ивановича мои приезды были приятны, так как вносили разнообразие в его замкнутое существование. Убедившись, что со мной можно говорить без опаски, он, хотя и был скуп на слова, порой вдавался в воспоминания. Неизгладимо поразило меня - еще очень наивного, со школы впитавшего представления о "преимуществах" социализма - его замечание о том, что всякий раз, когда советская власть разрешала в ограниченном виде частное предпринимательство (нэп, торгсин), исчезали очереди, карточки и прочие "временные трудности". Но они возникали вновь, как только начинали прижимать частника. Еще запомнился мне рассказ о семнадцатом годе, когда Лев Гумилевский, молодой журналист, работал в какой-то меньшевистской газете. Сотрудники пребывали в эйфории в связи с только что свершившейся революцией, были полны ожиданий, надежд на грядущее "царство свободы". Но как-то в редакцию зашел один из главных вождей меньшевизма Павел Аксельрод и - вылил на сотрудников ушат холодной воды. Обведя печальными глазами обступившую его молодежь, он заговорил о том, что Россию ждут тяжкие испытания, жестокая борьба, кровь. "Будут у нас и свои Робеспьеры, и свои Бонапарты!"
______________ * Гумилевский, Л.И. Зинин, ЖЗЛ, М., "Молодая гвардия", 1965. ** Гумилекский, Л.И. Вернадский, 2-е издание, ЖЗЛ, М., "Молодая гвардия", 1967.
У Льва Гумилевского я однажды и застал Олега Михайлова - молодого литературного критика, энергичного, эрудированного, много и интересно говорившего. Он занимался литературой 20-х годов, а Гумилевский был одним из видных участников литературных баталий тех лет. Его книга "В Собачьем переулке", показавшая быт нэпмановской России, выдвинула его в число ведущих прозаиков. А затем он попал под каток партийных разносов. Его обвиняли в буржуазном перерождении, чуть ли не в антисоветчине и контрреволюции, перестали печатать. И потому, когда Горький затеял серию "Жизнь замечательных людей", для него она стала спасением. Его перу принадлежала книга "Рудольф Дизель", изданная в серии в 1933 году под номером три. С тех пор вся его жизнь была связана с серией ЖЗЛ, биографиями деятелей науки и техники. Это была сравнительно тихая гавань, позволявшая достойно существовать в литературе, но - во втором ее эшелоне. Ранние же его произведения забылись, и ему были лестны неожиданные восторги молодого критика, намеревавшегося привлечь внимание к его "Собачьему переулку" и другим ранним произведениям.
Пару раз мы уходили от Льва Ивановича вместе с О. Михайловым и подолгу разговаривали. Его суждения были смелыми, неортодоксальными, и я проникся к нему еще большей симпатией.
В серии ЖЗЛ Олег Михайлов появился уже при Сергее Семанове. Поворачивая серию на "патриотический" курс, Семанов срочно нуждался в книгах о великих русских полководцах и военачальниках. О. Михайлов и выполнил такой социальный заказ, наскоро накропав биографию А.В. Суворова.* Отдавая рукопись редактору, Андрею Ефимову, он царственно разрешил ему делать с ней все, что угодно: у него самого нет времени доводить ее до кондиции. Разговор был в моем присутствии; помню, как я опешил от такой циничной наглости профессионального литературного халтурщика. Углубившись в рукопись, Андрей стал жаловаться на то, как слабо она написана. Я советовал вернуть ее автору на доработку, как это нередко у нас практиковалось и с куда более благополучными рукописями. Но Ефимов тыкал пальцем в стену, за которой был кабинет заведующего редакцией. Смысл этого жеста состоял в том, что Семанов хочет издать эту книгу как можно скорее, ибо с Михайловым они кореша, да и Суворов ему нужен. Я отвечал, что Семанов сам рукописи не читал; если ему объяснить, что она нуждается в доработке, он должен будет согласиться. Но Андрея такая логика не устраивала. Перед начальством он стоял по стойке смирно, причем, не из трусости, а, так сказать, из принципа: "Ты начальник я дурак!"
