Я положил трубку и сел в бабушкино кресло. Лев приоткрыл глаза, когда заскрипели пружины, и тут же закрыл их снова. А я как уселся в это кресло, оно очень большое, кожа на нем мягкая, с очень высокой круглой спинкой, человек в это кресло весь целиком уходит, я как уселся в него, так мне вдруг спать захотелось, просто сил нет, веки стали сами опускаться, я только и делал, что старался держать их в приподнятом состоянии. Даже о льве забыл, только и старался как-нибудь продержаться, не заснуть до прихода папы. Но, кажется, я все-таки задремал. Потому, что мне вдруг показалось, что случилось что-то страшное. Мне почему-то показалось, что мне на голову обрушился со страшным шумом потолок или еще что-то похуже. Я прямо затрясся в этом кресле, ничего понять не мог спросонок. Потом сразу все вспомнил. Лев уже не спал на полу. Он стоял, вытянув все туловище, и кожа на нем подрагивала, как будто его ударяет током, а хвост метался то в одну сторону, то в другую, каждый раз ударяя его кончиком по боку. А пасть у него была разинута до предела, как будто ее специально растянули вверх и вниз, все клыки были видны и нёбо - розовое, в темных полосах. А из глотки его такой рев раздавался, как будто у этого льва все сейчас внутри разорвется на части от ненависти и страха. И на морде кожа вся дергалась, особенно под усами, прямо в комки собиралась, а глаза его были расширены и горели желтым огнем. Я понял, в чем дело, когда услышал, как на улице хлопнула дверца машины. Сперва одна, а потом еще несколько. А я ведь просил отца, чтобы близко к дому не подъезжал. Теперь лев, конечно, решил, что приехали его убивать те люди, которые за ним охотились. Я услышал на лестнице шаги отца, я их сразу узнаю, и пошел к двери, чтобы отпереть и попросить его, чтобы он лучше не заходил, пока не приедет машина с клеткой. Я вдруг почувствовал, что лев от страха может броситься на отца, если он вдруг войдет в комнату. А лев продолжал реветь, и от этого рева задребезжали все стекла. Я отпер ключом дверь, и она сразу распахнулась оттого, что ее сильно толкнули снаружи. На пороге стоял отец, у него было белое-белое лицо, как будто ни капли крови в нем не было, а за его спиной, я это увидел мельком, стояли еще несколько человек в военной и милицейской форме. Но это я увидел как-то не полностью, краем глаза, но что я увидел сразу - это автоматы. У всех у них в руках были автоматы. Я сразу понял, что они пришли убивать льва. Я сразу догадался, что они думают, это свирепый, опасный лев, которого надо немедленно убить. И еще я понял, что они его немедленно убьют, вот еще одна секунда - и убьют, прежде чем я успею рассказать, что он ни на кого не собирался нападать.
- Папа, не стреляй! - закричал я изо всех сил, чтобы перекричать этот рев, и оттолкнул в сторону ото льва дуло автомата. - Не убивай его!
Но он даже слушать не стал. Я по его глазам увидел, что он сейчас нажмет на курок автомата.
- Скорее наружу! - сказал отец.
Он схватил меня рукой и рванул к выходу, но я успел вывернуться, и рука его сорвалась с плеча куртки. Я с трудом удержался на ногах и отбежал от отца, прежде чем он успел схватить меня еще раз. Я отбежал на середину передней и встал между ним и львом. Ближе ко льву, совсем рядом с ним.
Я чувствовал, что я ненавижу отца, что он ничего не понимает, ненавижу за то, что он не хочет даже выслушать, что я хочу ему сказать, за то, что ему всегда было неинтересно все, что я думаю и хочу ему сказать. У меня даже зубы стиснулись от ненависти. От этой ненависти мне изо всех сил захотелось закричать. Но я не закричал, я ему сказал:
- Оставь нас в покое! Что ты от нас хочешь? Я же тебя ненавижу. Лучше бы сейчас тебя застрелили, чем этого льва! - Я не кричал, я даже ему все это не очень громко сказал, но он все услышал, каждое слово, несмотря на то, что лев продолжал рычать.
Отец повернулся и вышел, плотно затворив за собой дверь. Но перед тем как выйти, он постоял минуту и посмотрел на меня так, как будто увидел меня в первый раз в жизни, очень странное лицо у него стало. Было видно, что он и думать перестал о льве, что-то у него другое на уме появилось. Очень странное лицо было у моего отца перед тем, как он вышел.
Я подумал после его ухода, что никто еще с ним так не разговаривал, и еще я подумал, что он никогда этого не простит. И хоть мне было уже безразлично, простит он меня или нет, я почему-то вдруг заплакал. Пошел, сел в кресло и заплакал.'
А лев продолжал рычать, и все его тело дергалось и сокращалось, как будто вместо костей у него были, как в бабушкином кресле, стальные пружины, которые у него внутри корчились 8 выпячивали вдруг шкуру в разных местах, а хвост его продолжал биться о спину и бока, как будто этот лев хочет перестать рычать, но никак не может остановиться, и из-за этого злится м лупит себя изо всех сил своим хвостом.
Он стал рычать тише, кажется, начал успокаиваться, и тут а услышал крики и стук на втором этаже. Да это же бабушка! Проснулась и, наверное, страшно перепугалась.
Я совсем о ней забыл! Лев сразу, замолчал и стал смотреть наверх, видно, совсем растерялся. Я пошел к лестнице, и даже поднялся на две-три ступени, и остановился. Я подумал, что, пока я поднимусь на второй этаж и еще там задержусь, открывая завязанную дверь, льва могут убить, даже в комнату заходить не будут, прямо из окна. Ясно ведь, что они не стреляют в него только потому, что боялся попасть в меня. А если меня здесь не будет, они же его немедленно прострочат из автоматов. Все же думают, что раз он так свирепо рычит, значит, он кровожадный, и окончательно неисправимый, и хочет напасть на первого попавшегося человека. Я подумал, чт(r)- бабушка на меня не очень обидится, когда я ей обо всем расскажу, все как было. ; Сперва-то поворчит, как всегда, это уж точно, но потом успокоится и все поймет. Потому что бабушка - очень справедливый человек и поймет, что у меня никакого другого выхода не было. Но все равно я очень беспокоился за бабушку и очень жалел, что я ее эапер, а сразу же не сказал про льва. Потом стук прекратился, и я услышал, что бабушку снаружи кто-то окликнул и она ответила.
О чем шел разговор, я никак не мог разобрать, голоса слышались невнятно, потому что окно из бабушкиной комнаты выходит на улицу, а эта сторона дома противоположная от передней.
Лев совсем замолчал, но не ложился. Он неподвижно стоял к прислушивался к звукам снаружи. А я сидел в кресле и думал, что же мне делать дальше, и ничего придумать не мог. Я боялся выйти за дверь, потому что знал, что меня сразу схватят и отведут в сторону, и тогда конец всему.
Я все-таки решил позвонить в справочную и узнать телефон зоопарка, наверное, кто-нибудь там уже пришел на работу. Позвонить и сказать, чтобы они приехали за львом. В конце концов, если им его не жалко, пусть хотя бы подумают о том, что львы очень дорого стоят н что, чем покупать для зоопарка нового льва, не лучше ли попытаться спасти этого. Я приготовил в уме все слова, которые я скажу этим людям из зоопарка, и подошел к телефону. Я взял трубку и хотел набрать 09, но мне что-то вдруг показалось странным. Но это, конечно, не за того, что я в уме готовил первые фразы, я сразу, как только поднял трубку, не понял, что телефон не работает - сигнала не было. Вначале я подумал, что мне совсем уже не везет, дальше некуда, но потом догадался, что телефон приказал отключить отец - догадался, что я позвоню в зоопарк, я же сам ему сказал, что надо позвонить, - и отключил. И тогда я окончательно понял, что отец все равно сделает так, чтобы все получилось, как хочет он. Как всегда. Я понял, что этого льва убьют обязательно, и никакой нет силы, которая бы его спасла от смерти. Я подошел к нему. Подошел совсем близко, а он смотрел на меня не двигаясь, и чем ближе я к нему подходил, тем больше расширялись у него в глазах желтые зрачки. Он, наверное, думал: зачем это я к нему подхожу? Ведь за всю ночь я, к нему подошел только тогда, когда принес ему из кухни еду. Я положил руку ему на спину н почувствовал, что он, как мокрый щенок, дрожит мелкой дрожью. Я понял, что он так дрожит от страха, потому что тоже почуял, что ему уже никакого спасения нет. И тут я опять заплакал, никакой пользы от этого не было, что я заплакал, но я никак не мог удержаться. Потому что мне ужасно стало его жалко.
Он поверил мне, что я могу его спасти, наверное, только потому и зашел в дом, когда я его ночью позвал, а теперь он увидел, что я его обманул. Я только поэтому и стоял около него, чтобы он понял, что я его не обманул, что я ни в чем не виноват перед ним. А он все дрожал, и кожа у него была на спине горячая-горячая, на ощупь казалось, что на ней и шерсти нет, до того она была горячая и тонкая, и вдруг он разинул пасть, с тонким, жалобным визгом протяжно зевнул и, клацнув зубами, захлопнул ее. Мне показалось, что, если этого льва сейчас придут убивать, он даже не шевельнется, как будто в его теле не осталось ни капли силы, столько тоски и страха было в том, как он зевнул.
Я помню все подробно, что произошло в нашем доме в ту ночь до и после этого, но я не могу вспомнить ни одного слова из тех, что я сказал этому льву, пока стоял/рядом с ним и гладил его по спине. Я все пытаюсь вспомнить, что я ему сказал, но ничего у меня не получается, хотя что-то очень долго рассказывал ему, а может быть, и не рассказывал, а просто успокаивал. Никак не могу вспомнить ни одного слова. Я помню только, что мне вдруг стало очень холодно, несмотря на то, что по утрам у нас в передней бывает очень тепло, даже жарко, а я был в куртке, но мне все равно было зябко, и я тоже весь дрожал, и мне было очень трудно говорить, потому что приходилось каждый раз с трудом открывать рот, до того сильно мне свело челюсти.
