- Бегом сюда! - для пущего страха гаркнул он по-русски.
- Бегим, бегим! - откликнулся Нурислам и, резво просеменив шагов пятнадцать, встал перед ним. Хотя разговор и пошел по-русски, не растерялся. Когда с отцом ходил в извоз, он и в русском натаскался. - Чауа калякать будим, офицер-эфенди*?
* Эфенди - господин.
- Не калякай. По-своему говори.
- Тоже можно.
- Сначала посмотри мне в глаза и дай клятву.
- Какую, офицер-эфенди?
Карлик опять усмехнулся. От такого обращения - "офицер-эфенди" - спесь его сразу раздулась. "Может, этот мужик не такой уж идиот", - подумал он.
- Клянись, что на все вопросы ответишь только правду! - в глазах опять сверкнула угроза.
- А может, я и без клятвы правду скажу, офицер-эфенди? Клятва вещь коварная, нарушишь разок - потом беды не оберешься.
- Клянись! А соврешь - пристрелю! - и он хлопнул по кобуре на поясе.
Нурислам во все глаза уставился на серое лицо карлика - видать, он скакал первым, оттого и пыль не так густо лежала на нем, как на остальных.
- Валлахи-биллахи, вон тем единственным своим мерином клянусь! А совру - пусть земля проглотит.
В его чистых, до самого дна ясных глазах не было и тени хитрости. (Вот только "пусть земля проглотит", пожалуй, вырвалось зря. Тут же и сам пожалел.) Встретился взглядом карлик с этими глазами и даже смутился на миг. Но смущение слетело быстро.
- Давно тут ковыряешься? - Голос уже не голос - настоящий карк.
- Порядком уже.
- Сколько часов?
- Часов нет, офицер-эфенди, мы так просто, без часов ковыряемся. Нурислам и сам не заметил, как почесал живот.
- Не чешись, тупица!
- Мы, уездные, всегда малость туповаты. Будь я поумней, тоже бы, вроде тебя, на хорошем коне сидел, в кожаном седле и с шестизарядным самопалом на поясе.
Карлику и эти слова понравились - молодец, и сам понимает, что тупица!
Лошадь "офицера-эфенди" переступила всеми четырьмя копытами и, звякнув уздечкой, резко вскинула голову, словно хотела напомнить хозяину: "Пора бы уже, хватит мешкать..." Хозяин понял. И впрямь, чего он вдруг на этого "чурбака с глазами" зря время тратит? И карлик озлился. Так взревел, что лошади попятились:
- Ты, чесотка! Отвечай! Три всадника проезжали тут? Нурислам вздрогнул. "И откуда такой голос берется? - подумал он. - Вот бы их с Курбангали свести".
- Что, недавно, что ли? - спокойно спросил он. - А как же, проезжали. Трое на конях и одна лошадь в поводу. Только это красные были. Звездочки на фуражках нацеплены.
- Откуда шли и куда?
- Они, что ли?
- Они! Они!
"Ну и голос. Интересно, перекричал бы он Курбангали? Вот интересно, а я ведь ни разу не слышал, чтобы Курбангали кричал".
- Сначала вон оттуда, от Ак-Якупа, на рысях поднялись, и уже было к городу проехали, как... - и парень замолчал.
- Что - "как"? - каркнул в нетерпении коротыш.
И тут в голове у Нурислама вспыхнули видения, придумка за выдумкой побежали чередой. Высокое вдохновение проснулось в нем. Тому, что сейчас расскажет Враль, поверит и сам сатана. Безвинные его глаза стали еще чище, еще ясней.
- Всё, думаю, проехали, как... как завернули круто лошадей и вот сюда... нет, я тогда вон там боронил... Туда поскакали, прямо ко мне. Один, долговязый, худой, голые кости, стал у меня пытать, которая дорога на Макла-шево.
- А это что - Маклашево?
- Поместье. Боярин там жил. Дела у них заварились круто. День-ночь в колокол бьют. Мужики серебро и золото поделить не могут, все в кровь передрались. Мусульман, говорят, и близко не подпускают. Сам-то я не видел, Мутахар утром приходил, тамошний пастух, он и рассказывал.
- Ты мне тут ерунды не плети, - насторожился карлик. - Откуда вдруг у мужиков золото? С неба свалилось?
- Слухи у нас в уезде давно ходят. Боярин тамошний, перед тем как бежать, чугунный сундук в землю зарыл с серебром, золотом и всякими брильянтами. А вчера этот сундук взяли и нашли. Не знаю, откуда эти красные прослышали, но глаза у них были ошалелые, черного-белого не видели. Прямиком туда поскакали. Во-он за тем бугром до сих пор, видишь, пыль стоит, - он кивнул на черный столб, километрах в трех, поднятый ходившим на Дальнем поле стадом.
Карлик все это выслушал спокойно. Верить или нет? Не поверил бы - но о зарытых сокровищах действительно ходили слухи, бывало, даже находили клады. Поверить - на сказку похоже...
- Врешь, сволочь!
- А зачем мне врать? Видел ты кого, чтоб на вранье разбогател?
Карлик оглядел Нурислама с головы до ног. Ничего не скажешь, одет богато - продранные на носках лапти, портки холщовые с залатанным задом, войлочная шляпа с обтрепанными краями. Откинулся в седле и расхохотался. Остальные удивленно переглянулись: с чего так развеселился господин офицер?
- Так, выходит, с тобой надо ухо держать востро. Врешь, наверное, с утра до вечера. Разбогатеть боишься.
- Смейся, офицер-эфенди, смейся на здоровье. Когда ту-рэ* смеется, и нам хорошо... - кивнул Нурислам. В ясных глазах его ни хитрости, ни обиды. Одна задушевность.
* Турэ - вельможа.
Глянул "его превосходительство" и даже на время подобрел.
- Как там?.. Баклашево?
- Маклашево.
- Так которая, говоришь, дорога на Маклашево?
- Вон там, видишь, одинокий вяз стоит?
- Вижу.
- Так вот, от него направо еще дорога отходит. Туда и свернете. Там путь один, вдоль холмов. Считай, верст шесть. Миг - и будете там.
- А у тех что за кони?
- Громко хвалить не берусь, однако шли резво. Один жеребец так и вовсе хорош показался.
Карлик щекотнул шпорами ребра рыжей кобылицы. Та встала на дыбы. И все рванули разом. (Вот так смерть Каш-фуллы сбилась со следа, ушла в другую сторону.) Только один всадник с длинными висячими усами придержал коня, подпятился задом и резанул Нурислама поперек спины камчой. Не выругался и рожи не скорчил. Напротив, лицо при этом расплылось от удовольствия. Карлик и не заметил ничего. "Коли на этом расчет полный и добавки не будет, я согласен", - осторожно почесал спину довольный Враль. Уже далеко отъехав, "офицер-эфенди" обернулся назад, тут как раз Нурислам снял с головы шляпу. "Покорность, она у мужика в крови, вон вслед кланяется, даже шляпу снял".
А у Нурислама голова взопрела, спасу нет, вот и снял шляпу, паршу свою проветрить.
Когда беляки скрылись из виду, Нурислам погнал мерина к опушке леса и там распряг. Борону, хомут, постромки оттащил далеко в кустарник и спрятал, вожжи смотал и отложил в сторону. Сбегал на межу, принес узелок с хлебом и бутыль. Съездить в аул, сказать домашним уже не было времени. Эти могут скоро вернуться. Пускай возвращаются. Только он их дожидаться не будет. Ищи ветра в поле, лови Враля за хвост. Перекинув смотанные вожжи через плечо, он вспрыгнул на хромого мерина и погнал его той же дорогой, какой уехал Кашфулла. Обвисшие уши воронка воспряли, маленькая, слабенькая искорка задора зажглась у него в душе - потому что копыта его ступали по следам серого жеребца. Порой даже припускал рысцой. И дивился про себя, об этом, значит, говорят - старость и юность вперемешку. Возле болотца на излучине Капкалы Нурислам слез с лошади. Огляделся. Сучьев-веток навалено порядком. Копытного следа, однако, не видать. Значит, коней вели осторожно, след в след. Как условились, Нурислам два раза ухнул филином. Но ответа из Волчьей ямы не пришло. И прийти не должно. Какой тебе филин среди белого дня будет ухать? Нурислам перебрался через болото и стал ждать темноты. В сумерках опять подал голос - ответила свистом какая-то птица. Возле дуплистого осокоря перекликнулись еще раз...
ШАЙМИ ОБНОВЛЯЕТ ВЕРУ
Больше белые в наши края не заявлялись. Вскоре, слышали мы, где-то на Урале им крепко наломали бока. Через двое суток Кашфулла пересел на того коня, что вел тогда в поводу, и с двумя своими товарищами отправился дальше.
Нурислам же верхом на мерине, ведя серого жеребца под уздцы (хромой увалень уперся всеми четырьмя копытами и в поводу пойти не пожелал), вернулся в аул. Встречные на улице своим глазам не верили: откуда вдруг явился серый жеребец - или, подобно Акбузату, с небес спустился? Заяц Шайми, пока семенил от крыльца к воротам, своего сына, пропадавшего двое суток неведомо где, честил на все корки: "Дурак пустоголовый! Пенек беспамятный! Дубина! Мать день-ночь плачет, я не знаю, что думать..." Тут он узнал серого жеребца и встал с разинутым ртом. Побелел, покраснел, к коню бросился, отступил назад, губы задергались, чуть в голос не зарыдал, однако удержался. Короче всего, что Заяц Шайми в тот миг перечувствовал, одним словом не выскажешь. Жеребец-то и радость ему привез, и горький укор. Всякий раз он теперь как вспомнит, так и будет думать: "Эх, хозяин... Разве друга бросают так?"
- Ну, слезай же с лошади, - вымолвил наконец Шайми. - Не томи, не мучай. - А кого не томить, кого не мучить, себя или лошадь - не пояснил.
Когда, много лет отработав на шахте, Шакирьян, сын Гисмата, в черных хромовых сапогах, в красной косоворотке, в синей шляпе и с гармонью под мышкой, вернулся домой, поглазеть на такое зрелище сбежался весь аул. Вот и сегодня посмотреть на грозного Акбузата, что посреди боя, в огне сражения, в аду кромешном одну белогвардейскую лошадь копытом убил, другую на месте изувечил, а самого главного ихнего генерала зубами ухватил за бок и шмякнул об землю, народ шел и шел. (Жена Шайми на движения скупа, на язык безудержна. Что ночью муж рассказал, утром спозаранок на весь мир разнесла.) Сам хозяин из дома не выходил - и не людей стыдился, а родной своей лошадушки. Однако ворота в сарай, где стоял жеребец, были распахнуты. Пусть любуются.
