- Гляжу, и тамгу* на ладонь поставили, - сказал Нурислам.
* Тамга - клеймо, знак.
- Было дело... Не потерялся чтоб.
- Что, Кашфулла, ничего не спрашиваешь? Когда спра-шивают, и рассказывать легче...
- Самое горестное я уже слышал.
- Вон, значит, как... В тот день, когда тронулся лед на Деме, и схоронили Гарифа-агая. Место ему в раю отведено, говорят старики.
Тем временем серый жеребец подошел к мерину и положил голову ему на холку, а тот опустил в землю тусклые глаза и то ли плачет, то ли тихо радуется про себя.
- Что это мы здесь стоим? Пошли скорей в аул! В баньке с товарищами своими попаришься. Совсем ведь в пыли утонули. Уважу, чем могу. - Он повернулся к двум другим всадникам: - Добро пожаловать, товарищи. Знакум будем, - подошел к ним и с каждым поздоровался за руку.
- Нет, друг Нурис, некогда нам. Мы тут у белых в тылу важное задание выполняем. Когда через Каратунский лес ехали, кажется, заметили нас. Погоню могут пустить. Надо нам где-нибудь спрятаться, со следа их сбить. Ты ведь укромные места лучше меня знаешь.
- Знаю.
- Где лучше будет?
Нурислам прикинул быстро и твердо сказал:
- В Волчьей яме. Лучшего не сыщешь. Помнишь, где это?
- Да, вроде помню...
- Сейчас прямиком через лес спуститесь и вдоль оврага, дорога там одна. На излучине Капкалы будет небольшое болотце. Наломаете веток, проложите гать и проведете коней. Смотрите только, чтобы следа копытного не осталось. Как доберетесь до толстого осокоря с большим дуплом, дорога пойдет направо, а узкая тропка - налево, в осинник. Вот она-то прямиком в Волчью яму и приведет. Туда сам шайтан заглянуть побоится. Память у тебя хорошая была. Небось вспомнишь.
- Вспомню, - сказал Кашфулла. Когда он на чужбине тосковал в одиночестве, то в думах проходил по всем землям своего аула - урочищам, холмам, долам, рощам и перелескам, в самые густые чащобы забредал - так по земле скучал, которую оставил еще мальчишкой.
- Только мошки да комарья там люто. Невтерпеж.
- Перетерпим.
- Странно как-то получается, Кашфулла, не по-людски. Даже чашки чая в родном становье не выпьешь.
- Суждено будет, так попьем еще. Ладно. - Он подошел к жеребцу, который все так же стоял, приникнув к мерину, дернув за повод, завернул его в сторону, откачнулся назад долгим худым телом и легко взлетел в седло. Потом кивнул товарищам, и те, дернув поводья, тронули лошадей.
- Как стемнеет, жди меня, Кашфулла, принесу поесть. Возле болота ухну филином один раз, возле дуплистого осокоря два раза. Вы же птичьим посвистом отвечайте.
- Хорошо. Только и ты в оба гляди.
- Знамо. И харч принесу.
- Об этом не хлопочи. Суточный харч - здесь, - он легонько похлопал по впалому животу. - Недельный - там, - он кивнул на вьюк, перекинутый через хребет четвертой, заводной, лошади. И вроде бы чуть улыбнулся. - Ну, прощай пока...
- До свидания, Кашфулла. - Всякий раз, как произносил он имя ровесника, тепло становилось в груди.
Всадники на рысях домчались до опушки, пошли вдоль нее и скрылись за изгибом леса. Лишь тогда опомнился Нурислам.
- Эх-хе-хе, парша пустоголовая! - так порою ругал себя, когда давал промашку. - Хоть бы ту еду дал, что с собой была! - На меже под кустиком полыни у него были завернутая в старый материнский фартук половина ржаного каравая и зарытая в землю бутылка молока.
Истинное ведь чудо, уму непостижимое! Ну, ладно Кашфулла, дитя человеческое, - своя земля, своя вода потянули бы, не сейчас, так потом вернулся. Но серый-то жеребец - прямо перед хозяином предстал! Такое не то что наяву - и во сне-то в тысячу лет один раз случается... Показались оба вместе, и оба вместе исчезли. Может, он колдовское это видение сам себе придумал?
Весь мир изменился вдруг. Давеча только даль небесная, и солнце в этой дали, и дальний окоем леса, и черная земля, расцарапанная деревянной, с железными зубьями бороной, и уныло склонивший голову хромой воронок - все было всамделишным, привычным, можно видеть, можно осязать. А теперь вдруг отошли от Нурислама, обрели иные свойства, потускнели, стоят в полусвете-полумраке полуявью-полумечтой. В этом изменившемся мире стало джигиту неуютно и одиноко. Словно заблудился вдруг. Не зря, выходит, прыгала та трясогузка. Нет, не зря. Уж она-то была настоящая. И не с пустой вестью прилетала птичка-невеличка. Кашфулла, серый иноходец, еще два всадника... Вот здесь они были, на этом самом месте. А ведь все доброе и красивое является в обличии чуда, вернее - само чудо рождает их. Хотя до истины этой джигит умом не дошел, но чутьем угадал. И снова перед ним тайна и явь слились в одно, и снова мир понемногу взял прежний ход. Однако вновь погонять хромого меринка и поднимать пыль до небес ему расхотелось. Что ни говори, но встревоженный дух его еще до самой земли не спустился.
Нурислам распряг лошадь и отпустил ее щипать траву меж деревьев. Дожди нынче были скудные, трава чахлая, на открытых местах и косой не зацепить. Вороной как на работу не падкий, так и на еду не жадный. Для начала он долго терся худым ребром о кривую березу, потом фыркнул, потом, сотрясая лес, издал гром из-под хвоста - на том обряд приготовления к полуденной трапезе был завершен. И меринок с чистой совестью принялся щипать траву. Лишь теперь Нурислам почувствовал, что смертельно хочет пить. Он пошел вдоль межи, ища зарытую бутыль и узелок с полкараваем. Они остались там, в самом начале надела. Долго шагал, топча жухлую полынь. Нашел, встал на колени, разгреб землю, вытащил бутылку. Выдернул зубами затычку, глотнул пару раз, и разошлись по телу блаженная прохлада и легкость. Но бутыли он не опрокинул и разом все не выхлебал - пил долго, чтобы протянуть удовольствие. Хлеба даже не коснулся. Когда нутро остудилось и жажда унялась, вернулось к Нурисла му крестьянское усердие. "Десятины-то лишь край остался, - прикинул он. - Добью и отправлюсь домой. Вечером - не сабантуй ждет". Он подошел к мерину и надел на него уздечку.
Тот же словно хотел сказать: "Ну, что это еще? Зачем такие шутки?" лениво отвел голову, но оказать более решительное сопротивление не осмелился. "Куда такая поспешность? - удивился он. - Может, за приятелем моим, серым жеребцом, следом пустимся? Славно бы, коли так, - и даже раззадорился на миг. - Чем я других хуже? На четырех ногах хожу, на четырех копытах, при хвосте, при гриве, в груди сердце бьется. Было время, и я жеребцом был", - мотнув головой, он даже резво прошел три-четыре шага. Но повернули к бороне - и задор его увял, надели хомут - и надежда погасла.
Уже в третий раз шел с бороной вдоль своей десятины Нурислам, когда на Ак-якуповской дороге снова поднялся хвост пыли - еще толще, еще длинней. Всадники. Семь-восемь их, не меньше. Никак, за Кашфуллой погоня, будь ты неладен. Впрочем, мало ли какие всадники могут скакать в такую пору. Теперь и деревенский люд в одиночку не ездит. Но очень скоро Нурислам увидел, что встревожился не зря. Скакали шестеро военных. На сей раз парень решил головы не опускать и за мерина не прятаться. Он остановил коня и уставился на подъезжавших всадников. Дескать, ничего он не боится, стоит на своей земле прямо, не гнется, а кого там по большой дороге носит, ему дела нет, если и глянет порой, так просто из любопытства. Если и похож слегка на дурачка, тоже вреда не будет. За дурость налог не дерут, если и дерут, так шкуру, да и то не на шубу. Нурислам заранее прикинул, как держаться, что говорить. Решил, ни полной бестолочью, ни особо сметливым себя не выставлять. Впрочем, с кем ведь дело придется иметь, с умным или с дураком?
Поравнявшись с Нурисламом, всадники резко осадили лошадей. Лишь один с разгону проскакал еще немного, но и он, круто осадив коня, вернулся к остальным. Лошади у всех в черной пене, какой масти которая - и не угадаешь. Лица у всадников в черной пыли, словно черные личины надели. Только губы шевелятся и глаза блестят. В соседней Боголю бовке молодые ребята на праздник рождества для потехи, чтобы не узнали, такие личины надевают. Нурислам это сам, своими глазами видел. У этих же, понятно, лица от грязи черны. На высокой, с тонкой шеей, с красивой походкой кобылице, то ли палевой, то ли рыжей, сидел карлик. На плече у него Нурислам разглядел погон. Выходит, те. Но вид всадника с погонами отчего-то не испугал Нурис лама, наоборот, позабавил.
Подошвы маленьких сапог карлика еле достают до высоко поднятых стремян. В большом кожаном седле он сидит, словно нахохлившийся ворон на крыше сарая. Крикнуть бы: "Кыш-ш!" - и запустить камнем - каркнул бы и взлетел. Да не крикнешь, не запустишь.
"Ворон" махнул камчой:
- Эй ты, чурбак с глазами! Чего стал как вкопанный! Катись сюда! Хриплый его голос и впрямь походил на карканье.
- Кто? Я, что ли?
- А кто еще тут есть, кроме тебя? Дурак!
- Вон, соратники твои есть...
Что-то похожее на улыбку шевельнулр тонкие сухие губы "ворона". Парень, похоже, тугодум. Это ему понравилось. Еще одно подтверждение истины: из трех мужиков - два идиоты.
- Бегом сюда! - для пущего страха гаркнул он по-русски.
