крошечные. А ставки так высоки. Жизни и семьи держались на тоненькой ниточке, и Жан-Батисту нужно было сплести из нее кружево. В руках Капуцины всего лишь Оскар. Такая малость по сравнению с работой кардиохирургом.
Работая, она не проронила ни слова. Она сосредоточена. И немного грустна. Сеансы с доктором Дидро вывели ее из равновесия. Капуцина не привыкла открываться. Жан-Батист никогда этого не делал. Он не жаловался и считал, что, если о проблемах не говорить, они сами рассосутся. И он жил с психиатром! Они посмеивались над этим. Когда ей было необходимо с кем-то поделиться, Капуцина шла к Рашель. Первые прыщи на лице, первые месячные. Однажды после школы какой-то тип увязался за ней и ужасно напугал. Еще был случай, когда она чуть не взяла деньги из заначки в серванте, чтобы пройтись с подружками по магазинам, и потом очень переживала. Под стук швейной машинки слова вырывались сами собой. Они обе не отрывали глаз от работы, чтобы не уколоться булавками. Потом Рашель сразу переходила к техническим тонкостям – как шить без складок, как аккуратно вшивать молнию, как отрегулировать натяжение нити, – чтобы не зацикливаться на отрицательных эмоциях.
Капуцине постепенно начинают нравиться эти сеансы. Да, они будоражат, но и еду нужно помешивать, чтобы не пригорела. Капуцина томится на медленном огне. Она ищет. Что-то начинает понимать. Пробует. Нащупывает. Привыкает к пустоте.
Все эти годы никто по-настоящему не заботился о ней, кроме дяди, который старался как мог. Но ему она не могла довериться. Она доверялась кроссовкам, деревьям, ручью, зимнему холоду и весеннему солнцу. Всему, что не станет задавать вопросы и не напомнит ненароком об этой пустоте.
Она доверялась Оскару; он ничего не отвечал, и молчание ее вполне устраивало. Некоторые откровения не требуют ответа, не все это понимают. Одни хотят как-то утешить, другие что-то посоветовать. А дальше? Дальше ничего, каждый несет свои доспехи сам, так что все эти военные советы…
Она так часто опустошала в этой мастерской свою голову, что здесь повсюду толстым слоем лежит пыль ее мыслей, как мелкие опилки, забивающиеся во все щели. Опустошала голову, продолжая дело отца. В память о нем.
Однажды она закончит. Она не знает, убьет ли это отца еще раз или освободит его. Поэтому она бесконечно подправляет и улучшает работу, которая тянется, как след от самолета, давно скрывшегося из виду.
Прошла неделя после той встречи, когда я набрался храбрости и велел Блуму отнести записку едва знакомой девушке. Дерзкий поступок. В последние недели то здесь, то там барьеры рушатся. Я чувствую, что меняюсь, распрямляю плечи и все охотнее встаю по утрам.
Естественно, теперь я жду ответа и, естественно, переживаю из-за ее молчания. Я надеялся, что она напишет. Но не волнуюсь. У меня появилась уверенность, она заживляет мои раны. Но с какой же высоты придется падать, если моим иллюзиям суждено разбиться в прах…
День выдался напряженный. Тревога на вокзале, потом в аэропорту. В остальное время текущие дела. Блум лежит в своей корзинке в углу кабинета. Он не агрессивный, поэтому может свободно разгуливать среди коллег. Такой же член бригады. Будь он сторожевой собакой, пришлось бы держать его в клетке, чтобы не подвергать риску коллег, ведь такие собаки по определению агрессивны. А мой всего-навсего развлекается тем, что вынюхивает взрывчатку.
Оглядывая служебное помещение нашей бригады, я чувствую, что устал. Преступность, насилие, зловредность людей с каждым днем поражают меня все больше. Как и наше бессилие это зло искоренить – из-за нехватки ресурсов, людей, времени. Знали бы граждане, что мы иногда сами покупаем картриджи и бумагу для единственного принтера, рассчитанного на восемь жандармов!
Мне пора бы уже вернуться в свою служебную квартиру на другом конце двора, захлопнуть дверь, оставив снаружи этот безумный мир, и завалиться на диван с бутылочкой пива и пачкой чипсов под какой-нибудь дурацкий сериал, притупляющий мозги. Но я буду сидеть здесь столько, сколько потребуется. Я должен понять.
Кабинеты пустеют один за другим, уже пришла ночная смена. Свет в моем кабинете привлекает внимание, ко мне заходят поздороваться, погладить собаку, спросить, как дела.
Капуцина Клодель.
Да, у меня есть имя, но никаких следов забытого на вокзале чемодана.
Я вбиваю ее фамилию в базу данных о судимостях. Система выдает только один результат. Дата рождения: 1947 год, Кимпер. Не она.
Пробую «Ивон Симоне». Ничего.
Просто «Симоне» дает ссылки на штук двадцать дел по всей стране. Просматриваю серии идентификационных номеров. Ни номер протокола, ни год мне не помогут. А вот первая серия цифр, соответствующая номеру подразделения, – может.
Я чуть не падаю со стула. Дело, датированное сентябрем 2007 года, было открыто в соседнем отделении. Я проработал там несколько месяцев. Поскольку приходилось часто набирать номер подразделения на компьютере, я его запомнил. Некий Кевин Симоне, чуть моложе моего коллеги.
Звоню им. Попадаю на Патрика. Приятный парень, скромный, обстоятельный, исполнительный. Объясняю ему, что мне нужно.
– Уверен? Все-таки под коллегу копаешь.
– Он из железнодорожной безопасности. Это другая контора.
– Это верно. Да и потом, это же Симоне. Я тоже этого типа не перевариваю.
– Похоже, его никто не переваривает.
– Погоди, сейчас поищу дело. Повезло тебе, что мы все это храним. 2007 год. Старовато дельце.
Он положил трубку на стол. Я слышу, как его коллеги разговаривают и смеются в соседней комнате. Вечер начался спокойно – чем не повод для хорошего настроения?
– Ну, история неприятная, – говорит он в трубку через несколько долгих минут. – Серьезная авария, двое погибших, в том числе профессор Клодель, известный хирург. Помню, было несколько статей в газетах. Какой-то лихач на полной скорости проехал знак «Стоп». Не оставил им ни малейшего шанса.
– Его судили?
– Ты же знаешь, суд перед нами не отчитывается и доступа к судебным делам у нас нет.
– В любом случае спасибо.
А не родственник ли он Ивону? И поэтому, установив личность Капуцины, тот быстро замял дело с оставленным чемоданом? Симоне – бессердечный подонок. Чем сильнее он может заставить кого-то страдать, тем больше его это возбуждает. Почему он так поступил?
Что-то не дает мне покоя, смутное ощущение, что что-то здесь не так.
Я ищу телефонный номер Службы железнодорожной безопасности. Если повезет, он окажется на дежурстве. Мне необходимо с ним поговорить.
– Ивон? Это Адриан Пети.
– Малиец! Какие-то проблемы?
– Мне не дает покоя одна вещь после того случая на вокзале, когда девушка забыла чемодан и рыдала в три ручья.
– Ну и?
– Я искал протокол и ничего не нашел.
– С каких это пор кинологи стали копаться в чужом дерьме?
Я на несколько мгновений теряю дар речи, он с треском вешает трубку.
Не сомневаюсь, что дернул за нужную ниточку и теперь этот клубок размотается.
Снова набираю Патрика.
– Как раз собирался тебе перезвонить. Я прочитал весь протокол до конца.
Качаясь на стуле и глядя в пустоту, слушаю подробности.
Теперь многое понятно. Хотя серые зоны по-прежнему есть. Патрик называет имя третьей жертвы.
Надо копать дальше.
Блум задремал. Он дергает лапами, шевелит губами и тихонько повизгивает.
Иногда мне хочется оказаться на его месте. Все его любят, гладят, ласково с ним разговаривают. Он досыта ест, спит где вздумается, а работа для него – просто игра.
Даже не знаю, что бы сказала Диана, узнав, что я завидую своей собаке. Посмеялась бы и добавила, что в интеллектуальном плане мне было бы тесновато в собачьем мозгу.
Да, но как насчет ласки…
Уже неделю я работаю на заводе в ночную смену. Возвращаюсь ранним утром, по дороге захожу в деревенскую булочную, делаю себе кофе с молоком, макаю в него бутерброд с маслом и ветчиной, съедаю яблоко и ложусь спать. Просыпаюсь обычно к полудню. Есть не хочется, без особого интереса заглядываю в почтовый ящик и иду в сад.
И вот я сижу в огороде на деревянном стуле под вишней, листья
