именно из того, что у добрых народов передается из поколения в поколение наравне с навыком прямохождения и приверженностью к созидательному труду. Да вот беда, даже две беды: во-первых, наш российский Маугли новейшего образца никогда не узнает о славных деяниях своих пращуров, потому что неоткуда узнать, а во-вторых, — поздно, поезд, как говорится, ушел, потому что столетие беспамятства — это уже, представляется, чересчур.
Вообще именно на этот случай и существует литература, чтобы надежно консервировать и передавать дальше основные сведения о человеке разумном как существе богоугодном и аномального происхождения, на тот случай если предвидится новое обледенение планеты, или всемирный потоп, или очередное средневековье, или повальная амнезия, или столкновение с гигантским астероидом, или мор. Да вот беда, даже две беды: во-первых, литература давно не занимается человеком разумным, богоугодным и аномального происхождения, поскольку она вынужденно ориентирована на невежу и дурака, а во-вторых, и эту-то литературу никто не читает, если не брать в расчет более или менее праздных домохозяек, поскольку некогда да и неинтересно, а интересно лишнюю копейку зашибить, пивка с товарищами отведать, телевизор посмотреть, особенно если комиков показывают, в какую-нибудь стрелялку поиграть с сыном, а тут — здравствуйте, я ваша тетя:
«Летний вечер тихо тает и переходит в ночь, в теплом воздухе пахнет резедой и липой; а на окне, опершись на выпрямленную руку и склонив голову к плечу, сидит девушка — и безмолвно и пристально смотрит на небо, как бы выжидая появления первых звезд…»
А ведь это не просто слова, взятые из Тургенева наугад, это в своем роде зов предков, которые тщатся нас образумить из своих могил и, в частности, передать по наследству ту величайшую из истин, что, дескать, есть такое психическое расстройство, называется — человек. Например, резонно и выгодно было бы съесть соседку по лестничной площадке и, таким образом, сэкономить на продовольственной корзине, а он, представьте себе, — не ест. Например, разумно было бы основать политическую партию из видов личного обогащения, а он вместо этого пьет горькую и звезды считает по вечерам…
Сейчас эта истина представляется тем более спасительной, что человек по преимуществу выступает в роли агрегата по переработке белков, жиров и углеводов, кучера при собственном выезде, если он набрал денег на автомобиль, винтика в государственном механизме, приспособления для носки головных уборов, обуви и пальто. Но ведь коли и дальше так дело пойдет, то — пиши пропало, то, по крайней мере, наваливается горькое подозрение, что Господень эксперимент явно не удался и будет свернут в ближайшем будущем, ибо вряд ли когда человек был так неблагонадежен и до такой степени не соответствовал бы образу и подобию, как в наши зловредные времена.
История дает множество примеров такому повороту событий, правда, не всеобъемлющего характера, а все больше проходясь по отдельным этносам и корпорациям сорванцов; где они теперь, финикийцы, потомки неутомимых изобретателей всего, от букв до денег? где шумеры, родоначальники литературы? где древние греки, наследники утонченной философской мысли? где, наконец, марксисты, упростившие мир до невозможности в нем разумно существовать? Нету их, словно бы и не было никогда.
Так надо полагать, что наших предков серьезно волновала сия гибельная перспектива, и они прямо горели на работе по усугублению человечного в человеке, по нагнетанию того благородного беспокойства, которое возбуждает, в частности, русская литература и которое составляет константу этому самому психическому расстройству под названием — человек. Точно они чувствовали, что нация выдыхается и вот-вот выдохнется совсем, и, видимо, оттого наша изящная словесность была так богата и глубока. Пушкин просто взял и обворожил, Тургенев все выводил прекрасных девушек, бредивших возвышенными идеалами, Толстой реформировал христианство, рассчитывая найти в новой ереси выход из тупика, Чехов настаивал на том, что-де в человеке все должно быть прекрасно — и душа и одежда, и лицо и мысли, Достоевский вообще чудеса творил; и все как один (даже барон Брамбеус, даже пьяница Решетников из мещан) прочно стояли на той милой гипотезе, что мир принадлежит идеалистам и чудакам. Дальше всех пошел Гоголь, провозгласивший, что в ХХI веке все русские люди будут совершенны, как Пушкин, а между тем деревенская ребятня, еще недавно махавшая вслед проезжающим поездам, теперь швыряет в окошки камни, и бывшие влюбленные, ночи напролет гулявшие по Москве, теперь опасаются высунуть нос с наступлением темноты.
Да вот в республике Новая Гвинея вообще никакой литературы нет, однако же там отлично знают, что нужно слушаться старших, что есть человеческое мясо не годится и что «без труда не вытащишь рыбку из пруда». Может быть, и в России, если бы у нас работала родовая память, не понадобилось бы никакой литературы, а было бы довольно изустным путем передавать из поколения в поколение основные понятия о добре и зле, о фундаментальных правилах общежития на земле и способах поддержания человечного в человеке, а то у нас отцы полагают, что воровать — последнее дело, а дети считают, что и жить-то невозможно, если не воровать.
Недаром оригинальный мыслитель Николай Федоров, библиотекарь Румянцевского музея, невысоко ставил усилия титанов нашей литературы и, со своей стороны, выдвинул такую оглушительную идею: воскресить во плоти всех мертвецов, когда-либо существовавших на нашей планете в качестве живых людей, а затем молекулярно рассеявшихся в природе, и, таким образом, восстановить нравственную связь будущего с минувшим, которая не даст человечеству забыться и сбрендить с назначенного пути. При всей фантастичности этой инициативы, в ней было немало дельного и со временем исполнимого, но над самим Федоровым жестоко посмеялась наша неискоренимая российская действительность: именно его останки, погребенные на кладбище Скорбященского монастыря, некогда существовавшего в Москве, на теперешней Новослободской улице, огольцы-потомки закатали под спортивную площадку, и где искать могилку выдающегося мыслителя, не скажет уже никто.
Много времени прошло с тех пор, когда выйти из дома без головного убора было так же неудобно, как без штанов, но по-прежнему настойчиво звучит зов предков насчет нравственной связи будущего с минувшим, правда, больше похожий на глас вопиющего в пустыне, потому что огольцу-потомку нынче не до того. Нынче действительность гнет сироту в дугу, так что из всех проклятых русских вопросов его мучает только один вопрос — где денег взять, а тут еще целая метакультура, которая строится по указке буржуазии, кующей кадры, то есть воспитывающей охрану, управленца и девушку по вызову, утверждает: человек такая же сволочь, как землеройка, и поэтому нечего кобениться, а нужно потреблять калории и копать, потреблять калории и копать.
Все может быть, и наше дело, похоже, гиблое, но вот какая штука: если только сообщить завзятому карманнику, что его отец был ненормальный и как-то пожертвовал месячную зарплату на развитие здравоохранения в республике Никарагуа, и дед был ненормальный, потому что он писал стихи в заводскую газету, и прадед был ненормальный тип, мечтавший «землю в Гренаде крестьянам отдать», то карманник точно призадумается — а не бросить ли, в самом деле, это вредное мастерство?
2007
Самое загадочное в истории человечества — это то, что, собственно, человечество не претерпевает особенных перемен. И при Александре Македонском, и в годы крестовых походов, и в эпоху Просвещения, и в наше больное время, то есть испокон веков, люди
