для себя, подмигнул ему.
Шофер тут же отвернулся, и Олег испытал ликующее чувство освобождения.
«А может, получится? — подумал он в каком-то грозном веселье, памятном ему по той жизни, в которой он не боялся ничего на свете. — Может, еще не поздно?»
Он перевел взгляд на Диану, лежащую в его объятиях, — юную, отважную, бесконечно ему преданную.
«А она мне в этом поможет! И вместе мы устроим нашу новую жизнь. И все будет хорошо».
Утром Дольников зашел к дочери. Алина сидела на тахте, опершись спиной о валик, и рисовала карандашом в большом блокноте. Увидев отца, она сжала губы и закрыла блокнот.
— Что делаешь? — спросил он.
— Ничего, — ответила Алина. — Жду завтрак.
— А…
Олег уже жалел, что зашел. Но надо было поговорить о вчерашнем, он сам себе пообещал это сделать. Стоя в дверях под выжидательным взглядом дочери, он смотрел на стену, где вразнобой висели ее картины и рисунки. Несколько холстов стояли на полу, повернутые к стенке. На столе лежали кисти, карандаши, тюбики с краской, какие-то ножички и скребки. Впрочем, беспорядка не наблюдалось, Алина с детства отличалась аккуратностью и была примерной ученицей в школе. Тем более Олега изумляли ее работы: какие-то ни на что не похожие существа, от которых побыстрей хотелось отвернуться, диких расцветок пейзажи, карикатурные здания. Откуда она все это брала?
Дольников не считал себя ретроградом. Стараясь лучше понять дочь, он прилежно изучал различные художественные направления и мог без труда отличить Кандинского от Малевича или Пикассо от Ренуара. Многие художники ему нравились, порой он подолгу не мог отвести взгляд от лилий Моне или портретов Сезанна, которые прилежно скачал из интернета. Он даже находил известную гармонию в сочетаниях геометрических нагромождений авангардистов и в дробящихся фигурах кубистов. Не чуждался и сюрреализма, но его отнюдь не приводили в трепет фантазии Дали или Магритта. Но то, что делала его дочь, отличалось от всего известного ему, в том числе и самого передового, и напоминало судорожное желание покрыть чистое поле хоста как можно более разнообразным слоем краски, не заботясь о том, что этот слой изображает. Особенно поразила небольшая работа Алины, в которой нелепое нагромождение тускло-зеленого и потеков грязно-бурого называлось поэтическим словом «Дождь». Олег заметил, что правильнее было бы назвать эту картину «Грязь», после чего Алина стала умолкать, едва он заводил разговор о ее занятиях живописью. А «Дождь» повесила на самое видное место, не то в пику отцу, не то как самое большое достижение. Олег и сейчас невольно посмотрел на него, едва удерживая желание поморщиться, и это, несомненно, не укрылось от взгляда Алины.
— Я хотел с тобой поговорить, — начал Олег. — О том, что было вчера…
— А она красивая, — перебила его Алина. — Поздравляю.
Она произнесла это довольно громко, и Олег придавил спиной дверь. Ирина была в кухне, но могла слышать их разговор.
— Ты все-таки держи себя в рамках, — попросил он, избегая прямого взгляда дочери.
Алина молчала, глядя на него и словно прячась за поднятые колени. Она вдруг показалась ему каким-то маленьким, испуганным зверьком, затаившимся в предчувствии беды. Он увидел эти острые коленки, еще совсем детские, бледное худое личико, и ему захотелось подхватить ее, прижать к груди, успокоить, защитить.
«Защитить? — подумал он, подавляя это незваное, мешающее сейчас чувство. — От кого? От самого себя?»
— То, что ты видела… нас, — заговорил он, тщательно подбирая слова, — это ничего особенного…
— Да, ладно, папа, — сказала Алина. — Я не маленькая. Все понимаю.
— Ничего ты не понимаешь! — разозлился Дольников.
Алина странно смотрела на него, будто видела в первый раз. Точно так же, вдруг вспомнил Олег, она смотрела на предметы, когда рисовала их: прямо и одновременно как бы насквозь. Это было не очень приятное чувство, ощущать себя объектом чьего-то прикладного интереса. Он растерялся, — в таком ключе они еще никогда не разговаривали.
— Ты разведешься с мамой? — спросила Алина.
Дольников покосился на дверь за спиной.
— Ну почему сразу разведешься…
— Точно, разведешься, — кивнула сама себе Алина. — И уйдешь от нас?
— Алина! — взмолился Дольников.
— Когда? — продолжала дочь.
— Алина! — уже с угрозой сказал он.
— А, делай что хочешь. Только маму не обижай.
— Ты ничего ей… не рассказывала? — спросил Олег, понижая голос.
— Я же говорю, не маленькая, — ответила дочь. — Сами разбирайтесь.
Она открыла блокнот и снова начала в нем что-то рисовать, двигая рукой с излишней плавностью. Волнуется, понял Олег. Обычно она орудует карандашом гораздо энергичнее.
— А ты действительно повзрослела, — сказал он грустно.
— Ага, — не глядя на него, отозвалась она. — Главное, ты маму не обижай.
Олег повернулся к дверям.
— И расскажи ей все сам, — добавила Алина. — Потому что если ты не расскажешь, это сделаю я.
Дольников замер, стоя лицом к двери.
Алина молчала. Слышно было, как скрипит карандаш по бумаге.
— Хорошо, — сказал Олег. — Я все ей расскажу. Если ты настаиваешь…
— Настаиваю.
Олег помолчал, открыл дверь и вышел из комнаты.
В кухне гремела посудой Ирина. Пахло гренками, какао и яичницей с ветчиной — Ирина готовила дочери и мужу отдельные завтраки.
«Что я ей скажу? — подумал Олег, не представляя, как сейчас вторгнется со своим признанием в эти мирные, домашние заботы. — Зачем? Но Алина сказала… Да, она действительно расскажет. Значит, нужно самому… А может, так лучше? Все равно это случилось бы. Какая разница, в этот раз или в другой? Тянуть — только себя мучить. Решение ведь давно принято. Тогда…»
Не закончив своей мысли, Дольников шагнул в кухню.
Ирина как раз снимала с плиты сковородку с яичницей. Тарелка с гренками уже стояла на столе, остывала для Алины. Не хотелось ей мешать в эту минуту, и Олег сел на стул, чувствуя себя донельзя глупо и совершенно не представляя, что он должен говорить. Ужас от того, что должно произойти, вдруг сковал его, точно морозом, и если бы не обещание Алины, он отложил бы этот разговор до лучших времен, с облегчением приступив к завтраку. Но слова дочери отрезали путь к бегству, и хотелось, наконец, положить начало своей новой жизни, о которой он столько думал в последнее время, и поэтому выходило, что отступать некуда, и надо произнести эти роковые слова, а дальше — будь что будет.
— Ты чего? — не оборачиваясь, спросила Ирина. — Я же еще не звала. Или сегодня торопишься?
— Нет, — ответил Олег. — Я… Нам надо поговорить.
— Говори, — отозвалась она, стоя к нему спиной.
— Ты не могла бы… — начал Олег.
Но Ирина поставили перед ним тарелку с
