вполне уверена, что подходящий случай скоро представится.
В то время, когда старушка ушла в свою комнату, чтобы прикрыть одеялом любимую собачку в корзинке, Пепита быстро подошла к Симонису.
— Около девяти часов проститесь с тетенькой, сойдите вниз и ждите меня у моих носилок.
Симонис кивнул головой, и они быстро разошлись.
В назначенный час Симонис, хотя старушка и удерживала его, попрощался и отправился вниз. Носильщики уже дожидались у дома.
Почти следом за ним выбежала Пепита и, усевшись в носилки, велела нести себя ко дворцу. Макс сопровождал ее, идя у дверцы.
— Послушайте, кавалер де Симонис, — обратилась она, — я не требую от вас клятвы, хотя сама уже поклялась. Никакая жертва не будет для меня тяжела, если только я могу спасти королеву. Против неприятеля, который так вероломно напал на нас безоружных, мы вправе защищаться тем, что нам внушил Бог: все равно, хитростью, подкупом или оружием. Вы теперь принадлежите мне? Ведь вы мой, и я могу на вас рассчитывать?
— Одного вашего слова довольно, — воскликнул Симонис, — чтобы я бросился в огонь и в воду! Вы чувствуете себя сильной, и никто не устоит перед вами.
Пепита грустно улыбнулась.
— К сожалению, — сказала она, — вы меня не знаете и судите только по моей наружности, которой меня наградила природа. Вы даже не знаете того, кому вы отдали вашу душу: ангелу или сатане. О, Боже!.. Почему я не могу внушить вам, вместо этого ослепления, более благородного чувства, а именно сожаления к угнетенным, милосердия к тому несчастью, которое постигло нашу королеву.
— Вы все можете внушить, и ваши слова будут служить для меня законом.
— Довольно, довольно! — прервала его Пепита. — Я должна воспользоваться этим законом, так как другого средства не имею. Я знаю, что вы ни в чем не виноваты; вас вырастили в том убеждении, что вы должны продать себя первому встречному человеку за хлеб и будущность. К сожалению, так все ваши соотечественники служат по целому свету!.. Бедные! Это у вас в крови, но надеюсь, что Господь наградил вас честной душой, которую стоит только разбудить, чтобы вы почувствовали, что человек не одним хлебом сыт бывает, но добродетелью и совестью.
Она протянула ему руку через окно. Он поцеловал ее и сконфуженный молчал.
— Я хотела бы вас повести по широкой, открытой и ясной дороге; но теперь уже поздно. Неприятель вогнал нас в темную пропасть, и мы вынуждены защищаться. Вы находитесь и можете остаться в неприятельском лагере, но только ради того, чтобы нас предостерегать и действовать в нашу пользу. Ради меня вы должны посвятить себя этому делу.
— Приказывайте… Будьте уверены, что я все исполню и буду верным слугой.
— Я буду говорить с вами отвратительным языком, — продолжала Пепита после некоторого молчания, — но я должна это сказать: вы не останетесь в убытке за ваше самопожертвование. Фридрих морит голодом своих слуг, а мы осыпаем золотом наших друзей, хоть бы из-за этого нам пришлось терпеть нужду. Там вы ни до чего не дослужились бы, здесь вы на все можете надеяться.
— С меня будет довольно, если вы… — начал он. Но Пепита перебила его.
— Подобные объяснения преждевременны, — сказала она, — подождите, пока лучше узнаете меня. Я деспотична. Завтра прибудет король! Завтра — я это знаю наверное, — разыграется сцена с нашей королевой. Не знаю, чем она кончится и что последует за этим, но вы должны познакомиться с генералом фон Шперкеном, чтобы вместе действовать. Он нам совершенно предан.
— Но я не могу его искать, — сказал Симонис, — а тем больше явно подойти к нему.
— Да, но ведь вы можете быть влюблены в меня, — прервала Пепита, — компрометируйте меня, сколько хотите. Ради меня вы можете придти в замок и найти там барона. Об этом никто не узнает.
Во время разговора Симонис вспомнил о Масловском, который так завидовал ему и восторгался красотой Пепиты. При этом воспоминании он расхохотался; на вопрос баронессы, чего он смеется, рассказал ей о поляке, описывая его характер и все его странности.
— Ах, если б можно было довериться этому сорви-голове! — сказала Пепита. — Вы могли бы привлечь его на нашу сторону.
— Не думаю, — ответил Симонис, — для него эта трагедия кажется комедией; он будет издали присматриваться к ней и забавляться.
Пепита призадумалась.
— Не надо пренебрегать никаким средством, — сказала она, — почем знать?
Они приближались к замку, у ворот которого стоял караул из швейцарцев. Стража подошла заглянуть в носилки, но Симонис сказал солдатам, чтобы они пропустили.
Пепита подала ему руку.
— Пока мы не придумаем другое место… то вечером у тетеньки. А если вы мне будете нужны, то я передам Гертруде книгу; в ней, между страницами, найдете записку, но будьте осторожны… Есть ли у вас деньги? — прибавила она, наклонившись к нему.
Симонису был неприятен этот вопрос.
— О, у меня их хватит надолго, — быстро ответил он. — Я вовсе не нуждаюсь.
И носилки исчезли в темных закоулках дворца.
Только старческое равнодушие и счастливая молодость одарены способностью, что они в минуту всеобщего смятения, беспокойства и несчастия сохраняют: первое свою апатию ко всему, а вторая — легкомыслие. Быть может во всем Дрездене не было человека, которого бы менее беспокоили эти неожиданные перемены и насильственный переворот, как Ксаверия Масловского. Он смеялся и повторял: "пусть хоть все немцы передерутся… мне что за дело? Все-таки их немножко меньше будет". Он смеялся в глаза Фукс, приходившей в отчаяние, и только пожимал плечами, отчего она сердилась еще больше.
Увидев Симониса, он заинтересовался им на минуту, но когда тот ушел, то начал думать о племяннице баронессы Постиц. Это была единственная личность в Дрездене, к которой Масловский относился более снисходительно. "Если б, — избави Бог, — она была полька, я бы влюбился в нее, но отец, пожалуй, не забыл бы данного раз слова, да и я не имею охоты лежать под кнутом". Ему хотелось только узнать, переедет ли Симонис к баронессе.
— Нужно быть бессовестным, чтобы это позволить себе, — рассуждал он, сидя на барьере у дворца Брюля и присматриваясь к прусской пехоте, которая неважно выглядела после похода. — Хоть бы ему помешать как-нибудь?
Масловскому достаточно было подумать о чем-нибудь, чтобы сейчас же приняться за дело.
— Нет, я никогда не допущу этого фокусника, — рассуждал он сам с собою, — который приехал сюда торговать своею совестью, как приезжают показывать обезьян, чтобы он вскружил голову
