Самому-то штабу лакеи по собственному почину уже принесли горячего чаю с хлебом.
У телефона менялись. Генерал Гротен, несмотря на глубокую ночь, разговаривал бодро и начальственно:
– Что там у вас в Петрограде происходит?
Градоначальник Балк ответил:
– Уже всё произошло. Теперь генерал Хабалов с войсками не может найти места, где расположиться.
– Меня интересует, – настаивал Гротен, – наступил ли уже порядок в городе?
Стали ему объяснять подробно. Тон его переменился.
– Тогда я прошу вас утром своевременно мне сообщить, если мятежные силы направятся в Царское Село.
А вот что, пусть перечислят, какие силы у генерала Хабалова сейчас. Какая конница? Великолепно, так конных жандармов отправьте немедленно в Царское Село для несения разведывательной службы.
Начались ещё эти новые переговоры. Командир жандармского дивизиона генерал Казаков доказывал, что их казармы заняты бунтовщиками из первых, ещё утром, и люди и лошади не кормлены уже скоро сутки. Что лошади не подкованы на острые шипы – и если пройдут 25 вёрст, то не смогут нести разведывательной службы.
А генералу Хабалову было всё равно – так ли, этак, он ни на чём не настаивал.
А военный министр, как будто старший из генералов тут, не участвовал во всех этих спорах. Он спросил, где есть ещё телефон, перешёл туда и в укромности позвонил в Государственную Думу Родзянке: предупредить его, что на Петроград посланы с фронта войска.
В прошлый звонок из Адмиралтейства он не поспешил сообщить эту новость мятежникам, чтоб не увеличить их сопротивление. Но это – неверно. Недопустимо рассматривать Государственную Думу как врага правительства. И Беляев говорил сейчас с Родзянкой очень любезно, если не даже предупредительно. Охотно сообщил, что звонит из Зимнего дворца, где находятся сейчас последние войска Хабалова. А новость о войсках он никак не мог передать раньше, ибо был обстрел дома военного министра и пришлось оттуда отступать. Эту новость он передавал теперь со стыдливостью за армию, как если б сам не был военным министром: да, вот так: четыре пехотных полка и четыре кавалерийских, под общим командованием генерал-лейтенанта Иванова.
А к Хабалову явился обезкураженный командир гвардейского кавалерийского полка, чьи эскадроны разместились в манеже Конной гвардии: к нему пришли какие-то выборные от эскадронов, что они не хотят оставаться без пищи и фуража и сейчас уходят в свои казармы под Новгородом, а офицеры пусть как хотят.
И эти офицеры тоже теперь притянулись кучкой сюда, увеличивая собою штаб Хабалова при всё уменьшающемся отряде.
А Хабалову было всё равно: чему наступить – тому наступить, и ничего не может исправить воля никакого генерала.
От старшего до младших весь отряд закисал, дремал, ждал решения, – да ждал же и еды. Никто о том не объявляет – но сама опускается вниз эта тягучая неопределённость.
И вдруг! – сверкнуло по всему дворцу, по всем его помещениям, коридорам и дворам – известие, что приехал родной брат царя – великий князь Михаил Александрович! Никто о том не объявляет – но стремительно доходит такая весть до всех.
И оживила всех! и придала новых сил! Целодневное их мучительное, безцельное перетаптывание, перехаживание измучили людей пуще голода. Таких же не было глупых солдат, кто бы не понимал, что дело проигрывается час от часу, что городом завладевают восставшие – а положение их, всё ещё зачем-то чему-то верных, становится всё безнадежней и безнадобней.
Но вот, в этот царский дворец, в тяжкую минуту последних верных войск – среди ночи примчался сам брат царя! – чтобы возглавить их на смертный бой! а если нужно – с ними вместе умереть за это священное царское место.
И – все взбодрились! И откуда прилили к ним вновь – и терпение, и смысл, и отвага! Они оказались именно в том главном месте, для чего была вся присяга их и вся служба!
Брат царя – почти всё равно что сам царь!
Ждали, что он – построит, выйдет, скажет! Да и накормит.
Решение Михаила Александровича. – Отряд уходит.Из дома военного министра, после неудачного телеграфного разговора со Ставкой, великий князь Михаил Александрович в сопровождении секретаря Джонсона поехал на автомобиле к Варшавскому вокзалу, ещё рассчитывая застать последний ночной гатчинский поезд.
Но от Троицко-Измайловского собора и дальше к вокзалу всё колыхалось в мятежной неразберихе: бродили какие-то толпы, ездили шумные грузовики, стреляли, кого-то тащили на расправу, били, – докатился мятеж и до измайловских кварталов, ещё перед вечером тихих. Тогда удалось тут проехать на автомобиле спокойно – сейчас нечего и думать, до вокзала не допустят.
После нескольких попыток выжидания, объезда, потом попыток вырваться прямо на Гатчинское шоссе – хотя 50 вёрст по ночной снежной дороге в мороз тоже были риском, приходилось великому князю с досадой признать, что захлопнуло его в Петрограде и где-то придётся переночевать. Проклинал Михаил Александрович этого неуёмного Родзянку. (Да ведь Наташа сказала – поезжай!) Проклинал весь свой безполезный приезд, только обидел, очевидно, брата и вступил в размолвку с ним.
Так хотелось сейчас к Наташе! Но не избежать ночевать где-то в Петрограде. К Джонсону? Как раз тот район бурлит. В своё управление на Галерную? Тоже там неизвестно что делается в тёмных улочках. Да и по любой улице Петрограда сейчас опасно ехать, даже и ночью, даже и с большой скоростью, – могут остановить. Не обидно погибнуть с достоинством на фронте – но обидно попасть в грязные руки мятежников. Да не всякого и хорошо знакомого потревожишь во втором часу ночи с ночлегом. А вот что! – более спокоен остаётся район Дворцовой площади. Мелькнула мысль поехать просто в Зимний дворец, хотя никогда не было обычая останавливаться там.
Но каково было его удивление: застать не дремлющий тёмный дворец, с одною прислугой, – но светящийся и наполненный войсками! Ну и сюрпризная ж выдавалась ночь.
Лёгким, невесомым шагом Михаил Александрович поднялся на третий этаж, в один из кабинетов, – и тут же нагнал его управляющий дворцом Комаров с жалобой на захватное самоуправство войск, которые выставить следует сейчас же, иначе утром начнётся бой и пострадают безсмертные ценности Зимнего. Управляющий отчаялся связаться с Могилёвом, из Царского Села не взялись ему отчётливо приказать, собственной власти ему тем более не хватало – и он безмерно был рад приезду великого князя (на которого, во всяком случае, и перекладывалось теперь всякое решение). А лучше бы – выставить.
Как перед всяким ответственным решением, отяготился Михаил Александрович. Но предлагаемое выглядело весьма справедливо. Взять на себя разрушение Зимнего, этой жемчужины Романовской династии, Михаил Александрович не мог, тем более теперь ожидая упрёков от брата, разгневанного его сегодняшним вмешательством в государственные дела. И что, в самом деле, за нелепая мысль была – ввести войска в Зимний? Будто на одном здании сошлась им вся столица, мало было места, где биться без него? Эпизод с восстанием окончится через несколько дней – а вечный Зимний будет разрушен? Нет!
Да и какие потом будут разговоры, что в народ стреляли из семейного дома Романовых! Зимний дворец – и против народа? Как ясно он увидел решение на лице умницы Наташи. Наташа всегда внушала ему, что красиво и благородно сочувствовать общественному движению. Она и принимала в своём салоне многих из них. Сейчас – категорически бы заявила: и разговору быть не может!
Увидел наташино решение – и как сразу стало легче. Боже, как она нужна ему всякую минуту! Как он любит её, как полюбил её с первого момента, едва она появилась, жена его полкового офицера, и сразу их потянуло друг ко другу, и она стала любовницей задолго до того, что женой. Какой жар. Какой дар. Какая умница!
Велел призвать к себе Беляева и Хабалова.
Пришли – маленький насупленный большеухий Беляев, съёженный и почерневший за эти два часа, что они не виделись. И свинцово-тяжёлый, невыразительный Хабалов, медлительная развалина.
По своей большой природной мягкости Михаил Александрович не стал ругать их за промах. Но указал, что они совершили ошибку и надо её исправить немедля: войска – вывести из дворца.
Хотя два часа назад великий князь был запросто гостем Беляева, пил чай в его кабинете – но генерал Беляев от того не сохранил никакого права обсуждать или оспаривать мнение государева брата. Да не он, а Занкевич придумал этот Зимний дворец, Беляев и не считал это здание пригодней какого-либо другого, он и не имел довода возразить.
А Хабалов, кажется, не имел силы и вообще языком шевельнуть и выразить хоть какое-нибудь мнение.
И они ушли распоряжаться. А великий князь стал готовиться ко сну, лакей уже постелил ему в одном из покоев.
Итак – уходить. Но куда же было уходить?
