Андрей Курков - Не приведи меня в Кенгаракс

Старички поднялись. Товарищ Федор взял отложенные за ненадобностью три папки и вышел на улицу. Остальные последовали за ним.

Они стали в кружок, в середине которого товарищ Федор поставил папки домиком, засунул под низ несколько скомканных листов бумаги и чиркнул спичкой. Бумажный домик воспламенился. Старички неподвижно стояли, торжественно глядя на костер, отражавшийся в их напряженных глазах. Турусов вышел из круга и, прижимая к груди свои две папки, широко открытыми глазами наблюдал как огонь облизывал до черноты бумагу и картон.

- Отречемся от старого мира, - запел дребезжащим голосом товарищ Федор.

- Отряхнем его прах с наших ног, - подхватили песню еще два голоса.

Молчали только Турусов и товарищ Алексей, тоже вышедший из круга, оба завороженно наблюдавшие костер из истории.

- Нет, не отрекусь, - думал Турусов. - Это все равно, что отречься от отца и деда. Сказать, что не было их у тебя, что сам вырос, как трава, а значит и после тебя никого не будет.

Трое стариков допели гимн и торопливо направились в домик. Турусов и товарищ Алексей зашли последними.

"Искать, чтобы сжечь? - лихорадочно думал Турусов. - Зачем?! Значит, все-таки есть история, раз боятся ее. Значит есть она, и только что часть ее превратилась в пепел по воле этих сумасбродных пенсионеров! И ради того, чтобы избавиться от нее они готовы на все! Ради этого один из них бросался на Радецкого с ножом!"

Все расселись вокруг стола. Товарищ Федор вытащил откуда-то гроссбух, раскрыл и, одев очки в железной оправе, стал водить пальцем по написанным от руки строчкам.

"А-а, вот оно, - сам себе довольно сказал товарищ Федор. - Дело о товариществе иностранных рабочих в СССР объявляю закрытым. Остались разрозненные документы и воспоминания, по которым события все равно не воссоздать."

Он достал черный фломастер и жирной линией вычеркнул из гроссбуха несколько строчек, следовавшие за номером 961.

- У нас еще масса работы, - вздохнул товарищ Борис, поглядывая утомленно на товарища Федора. - Но я думаю, что на сегодня хватит.

- Да, не в нашем возрасте работать сутками, как это бывало в тридцатых, - поддакнул товарищ Михаил. - Эти два ящика разберем потом.

- Хорошо, - согласился товарищ Федор. - Расходимся. Завтра ночью у нас еще одно важное изъятие, потом две недели отдыха.

Турусов взял вещмешок и вышел. Идти было некуда, но об этом он не думал.

Возле домика еще пахло сожженной бумагой. Турусов поднял с земли пригоршню пепла, поднес ко рту и что было силы дунул. Пепел, рассыпаясь на микроскопические частицы, поплыл в густом от сырости ночном воздухе Выборга.

- Историю по ветру! - зло хмыкнул себе под нос Турусов.

- Вам есть где остановиться? - сзади подошел товарищ Алексей.

- Нет. Негде.

- Пойдемте со мной, молодой человек, - голос товарища Алексея был мягок и доброжелателен.

Не попрощавшись с остальными, Турусов и персональный пенсионер, не поддержавший старую песню у костра, отправились в сторону центра.

- Извините, у меня дома слишком роскошные условия, - сбивчиво зaговорил товарищ Алексей. - Четыре комнаты на одного... Вы не думайте, что я сам себе это устроил... Я вижу, что вы, молодой человек, весьма серьезны...

- Вам, наверно, положено, - пожал плечами Турусов. - Да и за что извиняться?! За то, что у вас все в порядке?

- Стыдно... - признался товарищ Алексей. - Соседских взглядов избегаю. На моей площадке семья - шесть человек - в одной комнате живет. Хотел отдать им две комнаты, так горисполком запретил. Назвали это квартирными махинациями... поэтому и извиняюсь. Да и то только перед вами. У вас какой-то строгий взгляд, словно вы не из нынешнего, а из нашего поколения. Я бы даже сказал - справедливый взгляд... Сколько вам лет?

- Двадцать шесть.

- Двадцать шесть... - задумчиво повторил персональный пенсионер.

- А почему вы с ними, товарищ Алексей? - Турусов заглянул в глаза старика.

- Хватит товарищей, не называйте меня так. Почему с ними? Мне больше не с кем. Я уже уходил от них несколько раз... Они у меня дома хранили все эти папки, бумаги, отрывки истории... А мне страшно делалось оттого, что лежат мертвым грузом удивительные события, яркие и зловещие биографии, все темное и все светлое вперемешку. Сам думаю: как же так, почему люди своей истории не знают? Почему не ищут свои корни? Почему до этих папок никому дела нет? Написал я тогда воспоминания, в основном о том, чему сам свидетелем был. Принес в издательство, думал обрадуются, удивляться начнут. Ничуть! Сидит чиновник сорок восьмого года рождения и в лицо мне говорит, что не было и быть не могло того, о чем писал я.

- Когда это было? - спросил Турусов.

- В семьдесят девятом, весной, - вздохнул пенсионер. - Потом мне пригрозили, что если буду этим заниматься, то стану обычным пенсионером, с обычной пенсией и комнаткой в полуподвальном помещении. После этой истории забрали товарищи все бумаги из моего дома, и с тех пор все "ненужное" сжигают сразу же после заседания редколлегии. А потом отрекаются...

- А больше не пробовали? Может теперь опубликуют? - с надеждой произнес Турусов.

- Рукопись в издательстве в тот же день утеряли. А силы и веры уже нет, устал я. Помнить - еще многое помню, а снова записывать все, как было, даже не хочется. Заставили меня товарищи над первым костром петь с ними наш старый гимн. Отрекся тогда и от старого мира, и от прошлого, и от себя. И это было не первое мое отречение... Было время, когда отрекаться приходилось публично и регулярно. И желающих отречься море было, очереди выстраивались, как сейчас за благополучием...

После уличной сырости теплый воздух квартиры сразу расслабил Турусова. Хозяин постелил Турусову на диване с бархатной обивкой, а сам улегся в этой же комнате на старую железную кровать.

- Спи спокойно, - проговорил он. - Когда проснешься - разбудишь меня.

Следующим вечером, когда Турусов с товарищем Алексеем пришли в клуб теоретического собаководства, первым, на что обратил внимание бывший сопровождающий, было отсутствие двух ящиков, принесенных студентами. Товарищ Алексей перехватил бегающий взгляд Турусова и горько улыбнулся, покачав головой. Трое других товарищей к тому времени уже сидели за невысоким грубо сколоченным столом и мирно беседовали о тяжких временах царского режима, показывая неплохие знания той истории. Видно эту историю они тоже знали хорошо, но кажущаяся ее недавность не позволяла персональным пенсионерам говорить о ней легко и открыто, как о "делах давно минувших дней".

"Право рассказать правду надо выстрадать!" - так говорил Леонид Михайлович, человек в плаще и шляпе, и, как казалось, без лица, по крайней мере без собственного. То, что называлось Леонидом Михайловичем, было существом особого вида, психологически зaпрограммированным на собственную правоту и непогрешимость, осознающим свою высочайшую функцию и историческую необходимость своего существования. Вот идеальный образец единения слова и дела: он изрекал истины и вершил суд. Ему сказали, что такое справедливость и он ее оберегал и охранял. И людей он различал по их отношению к этой справедливости. Входя в кабинет, он прежде всего смотрел чей портрет висит на стене и насколько ровно и аккуратно он повешен. Поняв это, хозяева кабинетов приучили себя работать при закрытых форточках, во избежание случайных дуновений ветра, а идеально правильное расположение портрета над столом было отмечено черными точками, чтобы подравнять его можно было быстро и не на глазок. Вскоре леониды михайловичи смотрели только как висит портрет, вопрос "чей" отпал сам собой.

Турусов смотрел на этих стариков и пытался найти хотя бы какое-то внутреннее сходство с Леонидом Михайловичем. Но нет, это были скорее бывшие хозяева кабинетов, не зря же даже на стенах клуба висели три портрета и одна рамка со стеклом, ожидающая властного профиля с риторическим взглядом. Может, внутренне они все еще были готовы подбежать на стук к двери, распахнуть ее, пропустить вперед Леонида Михайловича и шепотком ему в спину кольнуть: "Все у нас отлично, все ровненько, лично с миллиметровочкой проверял!" Страдать они не умели и не хотели, поэтому и права никакого выстрадать не могли, а уж тем более права сказать правду.

- А вот и наш молодой гражданин! - поднял голову товарищ Борис и его умудренный с искоркой хитрецы взгляд впился в Турусова.

Резануло слух это обращеньице "наш гражданин". Турусова передернуло, но в ответ он кивнул.

- А мы вас ждали, - уважительно произнес товарищ Федор. - Вы нам сегодня очень поможете.

В голосе товарища Федора зазвучала такая беспрекословная уверенность, что "молодой гражданин" подумал: уж не на подвиг ли его собираются послать.

- Сегодня ночью на несколько часов здесь остановится очень важный состав, в одном из вагонов которого находится пожалуй самый ценный для нас груз, - снова заговорил товарищ Борис. - Но нам необходима сейчас лишь мизерная его часть под шифром "ТПСБ-1755". С тех пор, а точнее со вчерашнего дня, когда вы появились в нашем клубе, мы все почувствовали к вам огромное доверие и поэтому сегодня ночью доверяем одному изъять нужный ящик и принести его сюда. Практически вы становитесь вкладчиком тайны и та история, которая не в силах повредить нашему народу, которая не в состоянии отнять у него веру в правильность самой истории и справедливость, станет вашим личным достоянием. Соответственно вы сможете распоряжаться ею по своему усмотрению. Хотя вы, должно быть, понимаете огромную разницу между личным и общественным достоянием. Не знаю, как вы, но там, высоко, эту разницу не только понимают, но и чтут. Единственная трудность, ожидающая вас нынче ночью - это сильный туман, всегда сопровождающий появление этого состава. Но вы, кажется, уже неплохо ориентируетесь в городе.