— Да, теперь я понимаю, — медленно произнес Максимов. — Вот, значит, почему ты так смотрел на директора МТС…
Петр усмехнулся.
— Я слонов считал…
Максимов вздернул брови.
— Когда я сильно волнуюсь или когда не спится, считаю слонов, — пояснил Петр.
— Помогает?
— Как видите, сегодня удачно. А то, бывает, всю ночь считаешь…
— Все завод?
Петр вздохнул.
— Завод… Да и другое.
Максимов перекинул листок календаря и стал быстро писать. Петр поднялся, но следующий вопрос секретаря надолго задержал его. Максимов спросил о переселенцах. Рассказ про Овсова заставил его задуматься.
— Когда я встречаюсь с Овсовым, — прервал молчание Петр, — мне становится неприятно. Какой-то затхлостью от него несет, как от старого заколоченного дома.
Максимов встал, прошелся, распахнул окно и подозвал Петра.
— Видишь эту дорогу? — сказал он. — Она идет в самый отдаленный сельсовет. Длинная, пыльная, ухабистая дорога. Но я все-таки предпочитаю ходить по ней: не собьешься. Обязательно приведет на место. Но есть и другая дорожка — узкая, как тропинка. Раз я и пошел по ней. Иду, сердце радуется. Птички песни поют, цветочки ноги щекочут. Так шел я, шел, и вдруг оборвалась моя дорожка. Оглянулся — глухомань кругом… Оказалось, что тропинка никуда не вела. Пришлось возвращаться назад… А Овсов всю жизнь плутал по такой тропинке… Вот она и завела его никуда, и теперь он мечется, как слепой, из стороны в сторону бросается…
В приподнятом настроении вышел Петр из кабинета секретаря райкома. Вскочив на велосипед, он заторопился в колхоз.
Районный городишко стоял на берегу Волги. Каменистая, изрытая ухабами дорога спускалась к реке. Подпрыгивая на седле, Петр спустился к Волге. У города она текла между высокими берегами. Левый берег, более отлогий, подступал к воде. Около воды разгуливали козы. Выше находились каменоломни, похожие издали на барсучьи норы; кое-где стояли штабеля белого камня. Большинство каменоломен заросло, отчего берег был покрыт ровными широкими грядами, словно могилами сказочных великанов.
Правый берег, лесистый, отступил от воды на полкилометра, образовав пойму, густо заросшую бурьяном.
Поперек Волги крохотный буксиришко с трудом тащил паром, на котором в беспорядке стояли возы с сеном, телеги с мешками, две грузовые машины и комбайн. На краю парома, махая платком и надрываясь, кричала женщина:
— Рома-а-а-ан!
Уже и паром скрылся, а женщина продолжала звать Романа, и звонкие отголоски «ан», «ан», ударяясь о берега, отскакивали от них и тонули в рябоватой волжской воде.
Дорога, отступив от реки, стала подниматься в гору. Петр, спрыгнув с велосипеда, пошел пешком… День уже был на исходе, и жара постепенно спадала. Солнце теперь не жгло, но еще чувствительно припекало, а от каменистой горы несло, как от раскаленной печки.
Поднявшись на гору и миновав деревушку в десяток домов, Петр вошел в густой ореховый лесок. В лесу было прохладно, пахло гнилью и папоротником. Дорогу с обеих сторон стеснил орешник. В иных местах макушки кустов сцепились, образовав сплошную ярко-зеленую крышу, сквозь которую лился мягкий изумрудный свет.
Было очень тихо, легко и отрадно. Тянуло упасть под малиновый куст и, вдыхая густой сладкий запах ягод, лежать, ни о чем не думая. Но отдыхать нет времени…
Кончился лес. Потянулись поля. Солнце боязливо садилось на острые макушки елок. Одна половина неба была ярко-голубая, другая — белесая, словно полинялый ситец, а у горизонта, пронизанное насквозь лучами, плавилось одинокое облачко.
«С хлебами-то пора кончать, а у нас и половины еще не убрано», — подумал Петр, глядя на сильно порыжевшее ржаное поле. Теперь другие, будничные мысли о своем колхозе охватили его. «Убрать бы все вовремя, тогда бы и я перевернулся, — и Петр улыбнулся, вспомнив разговор в чайной. — Выдал бы на трудодень по восемь рублей. Нет, по восемь не выйдет, а по шесть дал бы. И завод восстановил бы, и новые скотные дворы поставил. Народу мало, но и с этими можно многое сделать. Андрей Нилов, Сашок, Кожин. А Конь? Ведь ничего у него сейчас нет. На одной картошке семья сидит. А какой работник! Вот бы мне таких с десяток… Ульяна…»
Ульяна буквально прилипла к Петру и смелела с каждым днем. Она не только не скрывала своего отношения к Петру, но, наоборот, при всех откровенно тянулась к нему. В Лукашах твердо решили, что Улька женит на себе председателя.
«Надо кончать с этим, — думал Петр, — объясниться с ней раз и навсегда».
Свернув на тропинку, он спустился в низинный луг и поехал по его обочине. Луг был узкий, но длинный, поросший осокой. Справа километра на три протянулось болото. Над болотом нависал туман, на глазах превращая его в огромное озеро. Стало холодно. И чтобы согреться, Петр поехал быстрее.
Около Лукашей, на потравленном клеверище пасся табун лошадей. Слышался глухой стук копыт и задорное ржание стригунков. Как только Петр поравнялся с табуном, его окликнули. Он остановился, слез, околотил кепкой серые от пыли штаны. Подошел Овсов.
— Из района, Петр Фаддеич? — спросил он. — Поздновато.
— Это еще что. Другой раз к двум часам едва доберешься.
Василий Ильич вынул из кармана часы, щелкнул крышкой.
— Четверть девятого.
— Да ну? — удивился Петр. — Вот не думал.
Наступило молчание. Петр, закуривая, поглядывал на Овсова.
— Ну как, привыкаешь, Василий Ильич?
— Ничего. Надо же что-то делать.
— Да, конечно.
Петр не знал, о чем с ним говорить, а Овсов, как ему показалось, хотел что-то сказать, но замялся.
— Ну, Василий Ильич, будь здоров.
Овсов, подавая руку, несмело проговорил:
— У меня просьбишка. Видишь ли, я хотел заявление-то взять у вас.
Петр промолчал и тронул на руле звонок. Тот динькнул тонко и неприятно, и звук его сразу увяз в тумане.
— Так я возьму, а? Завтра забегу к вам.
Петр медленно поехал.
— Так как же, Петр Фаддеич, с заявлением? — крикнул ему вслед Овсов.
Петр, не отвечая, рывком крутнул педаль и скрылся за кустами.
Не доезжая Лукашей, он свернул в прогон и поехал к шохе проверить охрану зерна. Уже совсем стемнело. За лесом расползались кроваво-красные отсветы луны. Шоха — крыша на столбах — находилась на так называемых ближних полосах.
Петр позвал сторожа. Никто не ответил. Обходя кучу снопов, он споткнулся.
— В лоб хочешь, чтоб закатил? — спросил сиплый голос.
Снопы развалились, и, натягивая на глаза кепку, поднялся Журка. Петр усмехнулся, прислонил велосипед к снопу, сел и стал закуривать. Арсений тоже потянулся к портсигару. Молча закурили, молча накурились и молча заплевали окурки.
— Чего это тебе, председатель, не спится? — зевая, спросил Журка. — Все думаешь, как колхоз поднять?
— Думаю, Арсений, думаю.
— Шел бы домой да думал.
— Что это ты меня гонишь? — удивился Петр.
— Мне-то что, сиди. — Журка запахнул ватник и привалился к снопам, подобрав под себя ноги.
Петр прислушался. Кто-то ходил около шохи. Зашаркали резиновые галоши, и женский голос окликнул Журку. Петр узнал голос Ульяны… Она подошла и удивленно протянула:
— Да вас тут двое. Кто это?
Петр отвернулся. Ульяна приблизилась к нему, ахнула и, пятясь, прошептала:
— Петр Фаддеич…
Встреча была неожиданной. Петр растерялся, пробормотал что-то непонятное и быстро вышел из-под навеса.
— Петр Фаддеич! — позвала Ульяна.
Он пошел быстрее, но она догнала…
— Петр Фаддеич, — задыхаясь говорила Ульяна и, стараясь попасть в ногу, шла рядом. — Вы подумали, что я к нему пришла? Я только попросила его покараулить, пока домой бегала… Почему вы не верите мне? — Ульяна схватила председателя за рукав и заплакала: — Петр Фадде-е-е-ич…
В ту же минуту за их спинами неестественно высоким голосом запел Журка:
И на юбке кружева, и под юбкой кружева,-
Неужели я не буду председателя жена?..
Они посторонились. В накинутом на плечи ватнике мимо прошел Журка, стуча каблуками.
Над лесами тяжело поднималась луна. Ее розовато-мутный свет разбавил темноту. Длинная крыша шохи теперь, казалось, повисла над землей. Пепельно-серую дорогу пересекли две тени.
Ульяна потянула Петра к обочине и села, туго обтянув колени подолом. Петр опустился рядом. Ульяна подбородком ткнулась ему в грудь и засмеялась. Потом подняла лицо и вся потянулась к нему. Но поцелуй получился торопливый и соленый. Ульяна что-то зашептала… Петру стало приятно, и в то же время шевельнулась мысль: «Не надо бы всего этого».
— Ульяна…
— Да, да! — отвечала Ульяна.
— Как же будем мы с тобою жить?
— Будем, будем…
— Плохо мы живем. Так нельзя жить.
— Можно. Мы уже привыкли.
— «Мы уже привыкли», — повторил Петр и машинально погладил ее щеку. — Ты сказала — привыкли так жить?
