"Шикарно говорите, - не утерпела я, - вам не законы, вам бы романы писать!"
Депутата передернуло:
"Дорогая, знала бы ты, как я не люблю романы! Я даже к бандитам лучше отношусь. В Германии, кажется, однажды видел выставку художественно переосмысленных трупов - берут умершее тело, в живот красиво монтируют всякие ящички, к груди прикрепляют декоративные ручки, ноги украшают лампочками. Эти артефакты напоминают мне литературу: когда мертвое чувство украшают метафорами и моралями. Разве что белый гвельф, но ему до сих пор не нашлось равных. Нет, дорогая, я предпочитаю иное чтение - история, философия, богословие".
"Богословие - это актуально", - сказала я, вспомнив о своем утреннем провале. Почему бы не рассказать о нем Зубову? Он улыбался, слушая меня, да и мне самой теперь казалось, что речь идет о беспримерно смешных вещах. Рассказ окончился живописанием гневных забегов Веры, и одновременно мы поравнялись с городским зверинцем. Антиной Николаевич вежливо постучался в окошечко кассы, над которым белела табличка: "Детский билет - 15 рублей, взрослый билет - 15 рублей"
"Нам, пожалуйста, один взрослый билет и один детский, - потребовал депутат, кивая в мою сторону. - Вот этот ребенок со мной".
Кассирша раскраснелась от старания, сдавая мелочь в холеную ладонь Зубова.
"В стране, где люди не видят разницы между взрослыми и детьми, трудно заниматься политикой", - грустно заметил Антиной Николаевич, высыпая монеты в руку нищего, который взялся будто из воздуха и теперь благодарно кивал депутату.
Мы шли к белым медведям. Грузные и лохматые, они ныряли в бассейн, мелькая смешными черными подошвами. Потом вылезали на воздух, стряхивали с блекло-желтых шкур мелкие водопады брызг и щурили узкие глаза.
"Желтые медведи, - вяло пошутил депутат, но почти сразу оживился, завидев маленькое кафе. - Заходи, дорогая, зимой в зверинце холодно".
В кафе такого сорта официанты не водятся, и депутат самостоятельно сбегал к барной стойке за бутылкой польского шампанского. Красиво открыл бутылку и разлил шуршащий напиток в пластиковые стаканчики.
Я не могла привыкнуть к его красоте: все же собой он был хорош сказочно. Все оборачивались на Зубова - мужчины, женщины, дети, даже чужие собаки приходили к Антиною Николаевичу и умильно выкладывали слюнявые головы ему на колено. Впрочем, собаки старались зря - он их не любил.
"Муж твоей начальницы - священник, хотя матушка Вера предпочла бы видеть его в несколько другой одежде. Матушка - человек суровый и нетерпимый, но вот по части религий проявляет ангельское смирение. А заметка твоя не сходилась с генеральной линией, которую матушка прочертила для религий и сект: она считает, что каждый имеет право на своего Бога... От себя добавлю - две сравнительно молодые особы никогда не начнут дружить, склонившись над общей кастрюлей. Capito? Помог я тебе?"
"Весьма, - сказала я. - Депутаты как раз и нужны для того, чтобы помогать простым людям".
Зубов весело глянул на меня поверх стаканчика, где прыгали мелкие пузырьки:
"Ты мне нравишься. А вот оконфузившийся владыка Сергий матушке Вере не нравится. Потому она и старается закопать его поглубже. Знаешь, дорогая, в таких случаях газеты оказываются куда надежнее совковых лопат. Наш Цезарь никогда не сможет доказать, что не был знаком со своим Никомедом... Да, это тебе не партия любителей Вишну!"
Он ловко ухватил бутылку за толстое зеленое горло и разлил остатки шампанского.
"Секты, секты... Ты же помнишь, дорогая, что в Риме христианство тоже считалось сектой, причем долго?"
"Ваши римляне были дикарями! Они выбрасывали младенцев, которые родились в несчастливые дни".
"Умница, - похвалил Антиной Николаевич. - Демонстрируешь широкую эрудицию. Может, ты еще и подвиги Геракла перечислить сможешь?"
"Немейский лев, - начала я, - Лернейская Гидра... Да не подсказывайте вы, сама вспомню... Стимфалийские птицы, Керинейская лань..."
"Достаточно. - Депутат поставил пустую бутылку на пол. - Достаточно, дорогая, садись, "пять"!"
"Вы женаты?" - выдохнула я, некстати, конечно, но удерживаться от этого вопроса я больше не могла.
Зубов строго сказал:
"Нет, дорогая, я не женат. И это не означает, будто бы у тебя есть хотя бы маленький шанс исправить этот недостаток. - Он прижал ладонь к груди, и я зачарованно рассматривала ее. Нежная и тонкая, с продолговатыми ровными пальцами, блестящие ногти в форме правильных овалов. - Я дал обет безбрачия".
"Кому вы его дали?" - язвительно, чтобы спрятать разочарование, спросила я, но депутат вдруг рассердился, потребовав не рассуждать о вещах мне неведомых.
Затем он без всякого перехода заговорил про Италию и горстями сыпал итальянские словечки. Я никогда не была за границей, могла в ответ пересказать только чужие впечатления - например, о германском вояже Лапочкина, но депутат немедленно возмутился: "Фи, немцы! У них только музыка хороша!"
Он начинал уставать от меня и откровенно томился гаснущим разговором. С огромным усилием я попрощалась, и Зубов немедленно смылся из кафе, уронив на стол необоснованно крупную купюру.
В редакцию я так и не вернулась, решив, что позвоню туда завтра, с утра. Мне хотелось уложить в голове все случившееся, тем более, старые впечатления тоже не думали сдавать позиции и покидать насиженное место.
ГЛАВА 12. КРЕСТ ДЕПУТАТА ЗУБОВА
Когда нам выпадает тяжкое испытание, стоит поразмыслить - вдруг изначально оно предназначалось совсем другому человеку? Я страдала, но разве можно сравнивать мое горе с горем Алеши Лапочкина? Возможно, моя роль в этом шпиле - тривиальная пешка, а никакой не ферзь, и даже не ладья. Может, я была скромным проводником в великом деле испытания Лапочкина, который, в общечеловеческом смысле, представляет собой куда большую ценность...
Арестованная новой жизнью, я почти забыла о Сашеньке, и если бы речь шла о латинском сериале с кучерявыми страдалицами и вечно небритыми подлецами, то роль сестры просто закрыли бы, придумав героине элегантную смерть или скоропостижный отъезд. В жизни все случается куда менее предсказуемо, поэтому мне пришлось смиренно поздороваться, увидев Сашеньку в нашем семейном гнезде. Не прошло и месяца - да здравствует возвращение птенцов!
После исторической экскурсии в зоопарк я чувствовала покалывающий ток влюбленности - Антиной Николаевич одномоментно переключил меня с Кабановича на другую, куда более завлекательную программу. Теперь же прошлое вернулось - вместе с сестрой оно сидело на диване, покачивая ногой в блестящем чулке.
Меня быстро усадили за стол: мама порхала вокруг лучше мотылька, и на столе красовался парадный сервиз с золотыми ободками. Деликатесы стояли на столе плотными рядами, как солдаты, они явно были родом из Сашенькиной сумки, что развалилась уютно на полу, демонстрируя клетчато-клеенчатое нутро. Сашенька размазывала паштет по хлебу и ела за двоих, как, впрочем, и было на самом деле. Мама смотрела на нее с умилением и потом отводила взгляд, чтобы не расплакаться.
Совсем не хотелось вписываться в этот идиллический семейный орнамент, и я спасалась другим орнаментом - разглядывала старый ковер, по советскому обычаю распятый на стене. Сашенька начала злиться и довольно грубо подвинула ко мне тарелку с бутербродами.
"Давай поговорим", - сказала она. Мама деликатно вышла из комнаты.
"О чем?"
"Глашка, я не хочу с тобой ссориться, понимаешь? Даже Алеша меня простил, ну неужели ты, родная сестра, не сможешь?"
Взгляд узких, как мелкие рыбки, зеленых глаз, казался раненым, беззащитным. Мы не виделись недолго, но за это время сестрицына талия укрылась под кругленьким животиком. Сашенька была теперь так явственно беременна и так зримо уязвима в этом своем состоянии, что я не могла сердиться на нее. Тем более, легкомысленное коварство сестры ей же и вышло боком (точнее, животиком): она носила дитя от нелюбимого и даже неуважаемого ею человека. Мне же не было теперь почти никакого дела до этого человека, он затерялся в свете сияния, расточаемого депутатом Зубовым.
Чувствуя, как я поддаюсь, Сашенька начала заполнять словами буквально каждую клеточку воздуха - она без устали трещала об Алешиных успехах, и что если УЗИ не врет, через четыре месяца у мамы появится внук.
На этих словах мама вернулась в комнату - скорее всего, она высиживала на кухне время, как яйцо. Убедившись, что обе дочери вновь стали сестрами, мама притащила в комнату бутыль домашней наливки и разлила по крошечным рюмашечкам густую жидкость, напоминающую перебродившее варенье. "Тебе тоже можно немножко", - сказала мама Сашеньке, прикрывшей свою рюмку ладонью.
"Давайте, девоньки, выпьем за нашу семью!" - сказала мама, и мы послушно подняли вверх рюмки. Мама выпила наливку залпом и размякла, как любой непьющий человек. После второй рюмки она принялась хихикать, после третьей пробил час откровений.
