Weltschmerz или Очерки здравомыслящего человека о глупости мироустройства - Мамкина Конина

– Himmel, повезло, трубку мама взяла. Чувак, ты бы видел, как она на меня смотрела, – я складываю руки на груди, но уже понимаю, что моё предположение оказалось справедливым и произошла ошибка. Однако это не значит, что я перестану злиться: мама всегда говорила доводить начатое до конца.

Он цокает языком и приглашает меня присесть. Я плюхаюсь в кресло напротив.

– Лисёнок, – он невнятно проговаривает слово «твой», а может, мне только кажется, что он его проговаривает, – отец – звезда «Немезиды». Видишь ли, пресса загибается. Никто не читает газет, даже моя семья, – он усмехается, а затем его глаза вспыхивают. – Но то, как пишет он… Это уникально. Так не делает уже никто. За его статьями личность, а не редакция, потому его читают и покупают. Кто-то по привычке, а некоторые из наших говорят, что видят в нём наставника, – он снимает очки и трёт переносицу. – Неужели я правда должен такое объяснять? Слушай, да я бы оставил ему эту колонку, даже если бы он мне продуктовые списки отправлял. Я бы всю газету отдал ему на откуп. Гори оно всё! Но на меня давят сверху.

Я закидываю ногу на ногу. Специально делаю это так, чтобы он видел подошву и каблуки. Так делали и делают отец с матерью, если недовольны нами. Разница в том, что на него это действовало с самого начала, а на меня действует потому, что работает с ним.

– Ты что же, в самом деле считаешь меня Иудой? – начинает оправдываться Павлик Морозов. – Я просто хочу, чтобы он разрешил корректору вносить правки. Знаю, он их ненавидит, и это взаимно. И с правками, и с корректорами. Проблема в том, что его текст сочится когезией, но когерентности в нём со временем становится всё меньше и меньше.

Он поднимает на меня глаза, а я, не моргая, смотрю на него в упор.

– Чёрт, Крис! Это просто правки. Я не позволю ему стать посмешищем или городским сумасшедшим, но, покуда я редактор, никто против него даже не пикнет. Даю слово. Он же не работает журналистом…

– …он является журналистом, – присоединяюсь я, и мы вместе заканчиваем фразу.

Мы смеёмся, и последний барьер между нами рушится: мы снова семья.

– Слушай, я прошу один экземпляр. Всего только один без ничего. Без правок, без цензуры. Во сколько мне это обойдётся?

Он откидывается назад вытягивает ноги, как бы размышляя:

– Цена подписки указана на газете. Только для тебя она начинается не с двух месяцев, а с десяти лет. Зная твоих родителей, положусь на восточное «раз уплочено, надо до конца использовать», – он по-лисьи следит за мной из-под полуприкрытых век, а я не выдерживаю и кидаюсь ему в объятья. Кресло опрокидывается, и мы оба со смехом валимся на пол: «Но мы же скинемся на двоих, бро?».

Секретарь вносит поднос с кофе. Споры об ориентации главреда здесь такие же яростные, как и дискуссии о поле ребёнка экс-редактора. Жаль, сегодня им не удастся найти ответ на один вопрос, не разрешив другой. Хотя по-настоящему интересовать их должно то, кто из нас двоих его настоящий ребёнок. Может быть, оба.

Мы отряхиваемся и снова усаживаемся в кресла. Он прерывает молчание:

– Ну а мама как? Передай, пожалуйста, что я прошу прощения за то, что заставил понервничать.

– Всё эти корректоры, – отмахиваюсь я и откусываю печенье. – Правильно отец их недолюбливает. А чего ты сам не зайдёшь и не объяснишь всё? Предки тебя всегда ждут.

От приоткрывает рот – столько лет почти что живёт с нами и до сих пор удивляется заботе, настоящий дикий кот. Я знаю, что он чувствует, и он знает, что я всё понимаю, но пытается скрыть смущение «новым» молодёжным сленгом двадцатилетней давности. Я туго затягиваю лямки капюшона: спасает только то, что он и сам понимает, как кринжово звучит, а потому меняет тон на преувеличенно пафосный:

– Замётано, мелочь! Завалюсь к вам в хату вечером, – он делает глоток из фарфоровой чашки и улыбается белыми, как фарфор, зубами. – Хочу ещё раз послушать историю о том, как на той вечеринке он отпаивал меня чёрным кофе и держал волосы над раковиной. Я же, кстати, тебя тогда в первый раз и увидел. Меньше газетной стопки, – он остановился, облизал губы, как бы пробуя на вкус новую для себя мысль. – Это что получается? Он, получается, вырастил тебя на моих глазах?

Я ухмыляюсь:

– И тебя на моих.

Мы вновь не можем удержаться и своим хохотом нарушаем порядок во всей редакции. Однако я всё ещё ощущаю тягучую тоску. Мне нужно было с кем-то её разделить, и я почему-то говорю:

– Знаешь, мама рассказывала мне об одном их разговоре. Папа хотел нескольких детей ну, тип, потому что прирост населения начинается с трёх, а два – это только воспроизводство… Короче, единственное, о чём она жалеет, так это то, что отказалась заводить больше одного ребёнка.

Он настораживается и наклоняет голову:

– А эта его штука, она… она разве не передаётся по наследству?

– Ну, наш врач сказал, что такое возможно. Но поскольку меня по голове не колотили, я с детства учу языки, ложусь до одиннадцати и ем что-то кроме кофе, всё должно быть нормально.

Он аккуратно отодвигает свою недопитую чашку.

– Дослушай! Вот, – я опускаю глаза и тру ладони друг о друга, – так вот, мама сказала, что, хотя прирост населения и не состоялся, воспроизведение они обеспечили.

Я молча допиваю свой кофе и мою кружку в раковине. Мы обнимаемся и прощаемся до вечера.

Второй раз за день меня окликают на пороге:

– Эй, Крис!

Я останавливаюсь.

– Знаешь, что он действительно мог бы написать? Пособие о том, как растить таких детей, как ты.

– Лисёнок! – машинально поправляю я.

– Что?

– Для семьи я Лисёнок.