уголок старьевщиков с замками и связками ключей, лопатами, ржавыми запчастями, клееными камерами, истертыми напильниками.
Посреди рынка ослепительно белел мясной павильон – в то время его покрывали известкой снаружи и изнутри раза два в год, – а по соседству находились четыре ряда торговых рядов для населения. Там разрешалось продавать сельхозизлишки со своих огородов. Ряды эти сохранились до сих пор. Из толстых плах, со столбами, мощными крышами…
Теперь же рынок занимает квартала три – бывший пустырь слева от центрального входа и территорию недостроенной типографии справа. Плюс окружающее пространство.
На бывшем пустыре торгуют китайскими вещами, в здании несостоявшейся типографии – молочкой, рыбой, мясом, а под его стенами – овощами и фруктами. Именно сюда каждый второй день приезжают Погудины.
Илье тяжело бывать в городе. Это с детства. Он очень любил парк с каруселями, сахарную вату, которая возникала, как он считал, из воздуха, высокие дома, центральную площадь с фонтанами и лотками с мороженым под разноцветными зонтиками. Да, любил, но всегда помнил, что нужно будет уезжать – здесь он гость. А хотелось здесь жить.
Деревенские всегда выделялись. Они спешили, ели мороженое торопливо, встав в кружок посреди тротуара; Илья чувствовал себя таким же и был словно второго какого-то сорта, думал о себе мыслями местных: припёрся, мешается.
Позже, когда стали в городе торговать, появилась непроходящая тревога, – казалось, что ничего они не продадут. Столько такой же ягоды, таких же пучков редиски, морковки, стаканов с горохом, пирамидок из огурцов, помидоров. Куда уж тут… И время, время, которое дома не замечаешь – там оно бежит само собой, там постоянно чем-нибудь занят, – здесь тянется, как горячая резина, жжет бесцельностью минут, часов.
Нет, цель вроде бы есть – продать это ведро, или этот пучок, или эту ковыльную кисть для побелки, – но пустое ожидание выматывает, отупляет.
Илья пытался читать, играть в телефоне, слушать музыку. Не получалось. Стоишь и ловишь взгляды проходящих мимо, и просишь глазами: «Подойдите, купите. Купите, ведь за этим вы сюда и пришли. Что вам стоит?» А потом, в спины уходящим: «Козлины…»
И всегда каким-то чудом казалось, когда у них покупали. Выбирали именно их ягоду, или их огурцы, их горох. Конечно, не «именно», но в момент покупки возникала уверенность, что так. И грудь, точно струя свежего воздуха, наполняла гордость…
Перед тем как выходить из машины, выгружать ящики с клубникой, мама напомнила:
– Не говорим, откуда мы. Если спросят – из Владимировки.
– Да, да…
Из Кобальтогорска и его окрестностей не брали. От самих людей многие отшатывались, как от заразных. Зато товар из села Владимировка по ту сторону Ханского хребта ценился.
Распределили, кто где будет стоять, на каких участках рынка. Чем больше мест, тем вернее шанс, что купят. Пройдут, скажем, мимо Ильи, задержатся возле мамы, спросят цену у папы, а у Вали – возьмут. Или наоборот. Или еще как-нибудь.
Найти место не так-то просто, хотя на прилавках вокруг здания типографии есть свободные пятачки. Но одни торговцы – а это в основном перекупщики, наемные – бросают располагающимся: «Место арендовано!» И если это объявление не помогает, добавляют: «Хозяева не велели пускать». Еще и пихнут. Другие подозрительно интересуются: «Что у вас?» И если ассортимент не совпадает с их, пускают, даже могут потесниться, а если совпадает – говорят то же, что и большинство других: про арендованное место, про хозяев, которые не велели, что они вот-вот придут…
Для таких, как Погудины – непрофессиональных – снова, как раньше, предназначены ряды возле мясного павильона. Правда, туда, в самую глубь рынка, мало кто добирается.
С ящиками и коробками, сумками, набитыми пучками, кистями, пустыми стаканами, разошлись.
Илья помог устроиться Вале – соседка, торгующая фруктами, не возражала, – потом нашел место для себя. На краю прилавка, в углу. Место вроде невыгодное, но по опыту он знал, что в такие углы часто заглядывают. Бродят-бродят, всё им не глянется, всё не такое, и вот видят паренька, явно не перекупщика, не живущего базарной торговлей. Набрал ягоды, нарвал выращенной морковки, гороха, прихватил связанную дедом кисть и пришел. У такого купить как-то честнее, чем у этих…
Стоял, вертел в руках дешевый смартфон «Вертекс», но внешне солидный, статусный, то открывая игры, то закрывая, то заходя в интернет, то отключая… Старался не терять из виду Валю. Почему-то всё росла уверенность в ее неприспособленности, беззащитности. Казалось, любой обманет, обидит, а она даже не возмутится, да и не поймет просто-напросто. Будет так же стоять и серьезно смотреть на обидчика.
Наверняка Валя была не такой. Она многое знала, умела, могла за себя постоять. Да, простая, но не разиня ведь, не дурочка… И все же Илья настойчиво убеждал себя: она беззащитная, несамостоятельная. Когда-то убеждал себя в этом, потому что хотел быть для нее защитой, всю жизнь ее охранять, помогать. А теперь… Теперь, кажется, для того, чтобы однажды себе сказать: с такой женщиной не стоит связывать жизнь, она утопит.
Расторговались небыстро, но все-таки не привезли обратно почти ничего из товара. Вернулись уже в сумерках; Илья пошел проводить Валю – из-за упорной скромности она опять не разрешила подвезти себя к дому.
– Не надо, дядь Саш, пожалуйста. Я сама. Не надо, а то больше не попрошусь.
Илье показалось, что она хочет остаться с ним наедине, поэтому поддержал:
– Мы пройдемся.
Валя резко, как-то вздрогнув, глянула на него. То ли непривычное словцо «пройдемся» удивило, то ли другое заставило вздрогнуть…
Почти насильно Илья забрал у нее ведро с платочком на дне. Пошли.
– Вчера с двумя полными отпустил, – усмехнулся, – а сегодня… Извини. Как-то, – осекся, решая, стоит или не стоит признаваться, – как-то хреново на душе все эти дни.
Сказал и замолк. И Валя не отозвалась, как сделали бы девяносто девять из ста девушек, вопросом «почему?». Молча шла рядом, отклоняла голову от нависающей над переулком крапивы. Ждала, видимо, что он скажет дальше. И Илья искал дальнейшие слова, и все они были не теми, какими-то слишком простыми, неточными, заболтанными. Их наверняка говорили тоже девяносто девять из ста, и ему не становиться сотым. Ведь это его жизнь, и слова должны быть только его, а не общие.
Но новые слова не приходили в голову, не придумывались, язык ворочался во рту тяжелой, широкой лопатой. А надо было говорить, раз уж начал.
– Ты вот учиться дальше не хочешь. И уезжать. Получается, здесь навсегда готова… И как мне? Бросать, вернуться я хочу теперь.
Он покосился на Валю, а она как-то странно
