роды, так что прийти за тобой никто не смог.
– Вот, значит, почему я один остался!
– …Но увидев тебя на лавке, такого одинокого, с этим рыжим ёжиком и веснушками на мордочке, я решила забрать тебя к себе. Уж и не знаю, права ли была. Может, ты предпочёл бы настоящую, большую семью?
– Не знаю… Я ведь до сих пор только с мамой жил…
Синьора гладит меня по руке: пальцы холодные, чуть шершавые. Она почти не улыбается, хотя и решила забрать меня.
– А я думал, что последним остался, потому что никому не понравился…
– Что ты, сынок, всё было расписано с самого начала. Мы столько недель трудились, чтобы каждому ребёнку дом найти!
– Выходит, они не на свой вкус выбирали?
– Конечно нет! Это ведь не овощной рынок!
Я снова краснею, потому что именно о рынке и подумал.
– А теперь давай-ка спать, мне завтра на работу. Я полежу здесь немного? Вот так, удобно? – и синьора ложится. Я не знаю, удобно ли ей, но место на подушке оставляю. Её волосы касаются моего лица; они мягкие, как вата. – Спеть тебе колыбельную?
От колыбельных мне всегда грустно, но я помалкиваю, чтобы снова её не рассердить, а только киваю, закрываю глаза, прижимаюсь ногой к её ноге и надеюсь, что она не станет петь про капризного малыша и страшного чёрного человека, который держит его у себя целый год. Потому что если станет, то я наверняка расплачусь, и тогда завтра меня посадят в обратный поезд и отправят домой. Синьора ненадолго задумывается, потом начинает песню, которую я слышал, когда поезд прибыл на станцию, – там ещё через каждые две строчки повторяют: «Белла, чао, чао, чао!»
Когда она заканчивает, я, помолчав немного, спрашиваю:
– Синьора, вас мои холодные пятки не беспокоят?
– Ни капельки, сынок, ни капельки.
А потом незаметно приходит сон.
– Амери, Америго! Проснись! Твой брат Луиджи возвращается! Поспеши, вставай скорей с кровати, это его место!
– А как же я? – бормочу я, не разлепляя глаз. – Меня-то куда?
– Ты? – переспрашивает моя мама Антониетта. – Ты теперь на Севере, с синьорой…
И я открываю глаза. Уже утро. Из окна, что возле кровати, видны бурые поля и скелеты побитых морозом деревьев с иссохшими листочками на макушке. Других домов поблизости нет, мимо никто не ходит, даже голосов не слышно.
Сама синьора на кухне – это в глубине коридора. Я разглядываю её со спины: готовит еду, радио слушает – я его раньше только в богатых домах видел, где хоть изредка удавалось тряпок выпросить. На столе меня уже дожидаются чашка молока, хлеб, банка ярко-красного варенья, масло и здоровенный кусок сыра – кто знает, достанется ли Томмазино хотя бы малая толика подобного изобилия? А ещё нож, вилка, ложка… И все чашки одного цвета с блюдцами.
На синьоре сегодня опять белая блузка с серой юбкой. Меня пока не видит. Я бы окликнул, но стесняюсь: уж очень она не похожа на ту, что была ночью. По радио тараторит какой-то синьор, слышу только отдельные слова: дети, гостеприимство, поезд, болезни, коммунистическая партия, Юг, нищета… Выходит, это он обо мне говорит. Синьора даже хлеб бросает резать – слушает. Потом резко выдыхает – совсем как Долдон, только без дымных колечек – и снова берётся за нож.
Через некоторое время оборачивается, лицо удивлённое:
– А, ты здесь?
– Да, только вошёл.
– Я тебя не слышала. Проголодался? Я тут кое-что приготовила, но не знаю, любишь ли ты…
– Я всё люблю, – отвечаю.
Завтракаем мы вместе, молча. Синьора, видимо, только по ночам разговорчива, а днём – нет. Но именно к такому я и привык: моя мама Антониетта тоже не любительница болтать, особенно по утрам.
Когда я доедаю, синьора говорит, что ей пора на работу, но она отведёт меня к кузине Розе, у которой, в отличие от неё самой, дети есть, а как закончит с делами, придёт меня забрать. Я говорю «ладно», но всем нутром чувствую, как возвращается тоска. Моя мама Антониетта отдала меня Маддалене, Маддалена – синьоре Дерне, Дерна, в свою очередь, ведёт к кузине Розе, и ещё неизвестно, кому сбагрит меня эта Роза. Всё как в колыбельной про чёрного человека.
Мы с синьорой возвращаемся в комнату, где я спал, но в окне больше нет ни неба, ни полей, ни деревьев. Я пытаюсь протереть стекло рукой, но без толку – это не стекло грязное, а воздух: снаружи завеса дыма, которая покрывает всё вокруг. Сажусь на край кровати.
– Хочешь, помогу тебе одеться? – спрашивает синьора. Одежды, в которой приехал, я больше не вижу, только яблоко, которое было у меня в кармане, то, что дала мне моя мама Антониетта, лежит на столе.
– Спасибо, я сам, – отвечаю.
Тогда синьора достаёт из гардероба тёмного дерева одежду: шерстяные свитера, брюки, рубашки. Они раньше принадлежали старшему сыну Розы, а теперь мои.
– Похоже, совсем новые, – удивляюсь я.
На столе также обнаруживаются стопка тетрадей и ручка: синьора говорит, мне придётся ходить в школу.
– Что, опять? Я ведь там уже был!
– Значит, снова сходишь и будешь ходить каждый день. Ты же ещё не всё знаешь!
– И правда: учёным ведь никто не рождается, – соглашаюсь я. И мы впервые смеёмся с ней вместе.
Гляжусь я в зеркало в этой новой одежде и вижу кого-то другого: похож, конечно, слегка, но всё же не я. Надев на меня пальто и шапку, синьора говорит «Подожди» и идёт в соседнюю комнату. Потом возвращается, присаживается рядом и цепляет к моему пальто красный значок с жёлтым полумесяцем и молотком, как у неё самой. И тот же символ я видел на коммунистических флагах в здании на виа Медина. Значит, теперь меня тоже сделали коммунистом. «Интересно, решил ли тот светловолосый юноша свой южный вопрос?» – вдруг вспоминается мне.
– Ну что, мы готовы? – спрашивает она, пересчитав кончиками пальцев мои веснушки.
– Да, синьора… То есть я хотел сказать… Дерна…
Она сияет, будто только что закрыла строчку в лото. И мы идём, взявшись за руки. Шаги у неё не такие торопливые, как у моей мамы Антониетты, так что меня она не обгоняет. Или, может, я сам иду быстрее, чтобы не потеряться в этом непрозрачном сером воздухе.
– Ну и надымили! Даже дороги не видно!
– Это же не дым, а туман! Ты что, боишься?
– Не-а. Мне нравится, что сперва всё вокруг прячется, а потом вдруг как выскочит!
– Вот и пришли. Здесь живёт моя кузина Роза. В хорошую погоду её дом и из
