Все жили теперь врозь и съезжались только летом, на даче, которая стала символом семейного единства и его последним прибежищем. Но в апреле 1984 года дача сгорела, и пожар этот стал причиной смерти Якова.
История пожара или поджога, как всегда у нас, достаточно загадочна. Милиция, как водится, нашла виновных - двух бродяг: они расположились в оставленном на зиму доме и будто бы развели там костер, чтоб согреться. Те сначала отпирались, потом один из них покончил с собой, повесился, а другой дал после этого признательные показания и получил по суду восемь лет лагеря с выплатой Госстраху полученной семьей страховки. Формально все так, но сосед, живший круглый год в соседней даче, утверждал, что в день пожара в оставленном доме веселилась компания из здешней золотой молодежи, возглавляемая сыном одного из местных чиновников. Более того, говорил он, в апреле промерзшая и отсыревшая насквозь дача не может загореться иначе как подожженная бензином или керосином. После пожара, летом, один из чиновников Одинцовского райсовета, к которому относятся Жаворонки, предупредил Самуила, что если семья в положенные сроки не восстановит дачу, у нее отберут участок, потому что он оформлен на отца, ему за восемьдесят и мало ли что с ним может случиться. Яков ничего не предпринимал, чтоб поставить хотя бы времянку, которую бы принял райсовет, и узаконить права семьи на участок (земля тогда не передавалась по наследству - наследовались только принятые комиссией строения). Он удивлялся тому, как легко переносит утрату, хотя дача до сих пор была его любимым местом пребывания: он жил там, вместе с верной ему Дусей, с апреля по ноябрь и говорил, что ему нигде так, как на даче, не живется и не работается. Перенес-то он пожар, может быть, и легко, но в сентябре с ним случился удар: его парализовало, отнялась речь, и он впал в тяжелейшее состояние.
Он лежал у сына и медленно поправлялся: первый в череде родственников, прошедших через отделение, которым старший заведовал: хотя оно и было психиатрическим, но в нем были открытые палаты, ничем не отличавшиеся от других отделений больницы, а уход за своим был намного лучше. Он выкарабкался из этой беды: у него оставался легкий паралич правой стороны, который он научился преодолевать,- начал ходить и разрабатывал руку, но его погубило собственное неразумие: он во что бы то ни стало хотел закончить курс в военном госпитале, где имел право лечиться с самого начала (а может быть, улучшение в его состоянии казалось ему слишком медленным, потому что он не умел ждать и ему не терпелось начать работать). Сын его отговаривал:
- Зачем тебе это? Долечишься - скоро выпишем. От добра добра не ищут.-Он был наслышан об этих госпиталях: к отставникам там относились много хуже, чем к действующим офицерам, но отец не поддавался уговорам, и пришлось перевести его в Красногорский военный госпиталь. Там начали с того, что его положили одного в бокс, который представлял собой голую, покрытую со всех сторон керамической плиткой процедурную комнату, подошли пару раз и оставили на день и на ночь одного, и он никого не мог дозваться. Он был взбешен, рассержен, негодовал - это привело к повторному инсульту с усилением паралича на правой половине тела. Рене и Самуил были у него за день до смерти. Он не хотел поддаваться болезни и, будучи снова в тяжелом состоянии, показывал им, на что способен:
- Вот, смотрите: хожу! - Он пытался встать на ноги, которые его не слушались, и бормотал косноязычно - таким тоном и с таким видом, будто они ему мешали или не верили.- Я еще поработаю! Мне нужно защитить докторскую! и повалился бы, если бы жена с сыном его не удержали. На следующий день его не стало. На вскрытии нашли размягчение мозга величиной с целое полушарие, не считая других свежих и старых очагов, так что непонятно было, как он мог с этим еще вставать и разговаривать...
Его похоронили со всеми почестями на Кунцевском кладбище. В последний день о его смерти узнало Управление и прислало на похороны представителей. После него не осталось ни богатств, ни ценностей - если не считать дачи, на которую можно было махнуть рукой, потому что произошла как раз та ситуация, о которой предупреждал чиновник райсовета. Старший сын: на него теперь взваливалась семейная ноша - пошел туда на прием. Ему подтвердили, что права на участок семьей потеряны вместе со смертью его владельца.
- Но у нас там и сарай стоит, и беседка?
- Пожалуйста, переносите их в другое место,- был вежливый ответ.- Никто их у вас не отбирает...
"Никто не отбирает!" Что делать? Дачу было жалко до слез: к ней все привыкли. Помогло безумие матери: не было, говорят, счастья, так несчастье подвезло. Рене ведь развелась с Яковом и разделила имущество - но не довела дело до логического завершения: в частности, дача оставалась формально собственностью одного Якова. Самуил взял решение суда, пошел с ним в БТИ: Бюро технической информации - место, где у нас собираются документы о владении имуществом. В конторе сидела небольшая беременная женщина - почти девочка с животом: можно было попробовать.
- Нельзя ли задним числом внести в документы эти изменения? - спросил Самуил, когда она вытащила папку с их делом, и подвинул ей решение суда.-Мать разделила по суду эту дачу.
- Так когда это было? Восемь лет назад? Нет, конечно.
Нет так нет. Он не ждал другого, нарочито медленно собрал бумаги, встал, поглядел на нее еще раз - она не смотрела в его сторону - и вышел.
Пройдя метров двадцать, он вдруг остановился, решил испытать счастья еще раз и вернулся.
- Может быть, все-таки пойдете навстречу? - униженно попросил он.- Дача пропадает.- И она, не говоря ни слова, не прося ничего взамен, взяла папку с делом и вписала в него задним числом мать как вторую собственницу дачи и участка: это был второй, после капитана КГБ, ангел-хранитель этого дома.
Все остальное было делом техники и конспирации. Нельзя было, чтобы о случившемся узнали тузы района, которые наверняка уже распорядились пустующим участком. Самуил подготовил необходимые документы и подал их в комиссию райисполкома. Надо было видеть, с каким неподдельным изумлением изучал и рассматривал их начальник того самого БТИ, где сын получил спасительную приписку. Но дело было сделано, теперь требовались лишь обычные юридические муки и хождения по судам, чтоб передать Рене вторую половину владения,- дачу можно было строить, и Самуил этим и занялся. Мать и брат помогли деньгами, выручила страховка - старший отдал этому делу три года жизни, но зато дом поднялся лучше прежнего: кирпичный, с газом, со всеми удобствами. Единство и престиж семьи были восстановлены.
Жизнь продолжалась. Рене старела, ей стало трудно работать, да и переводила она теперь хуже: из-за границы начали поступать рекламации - она пошла на пенсию. Пришла перестройка, с нею возможность публиковаться (за свой счет или за счет спонсоров) - старший не замедлил ею воспользоваться и кое-что напечатал. Он хотел быть напечанным и во Франции, и Рене перевела ему его рассказы - один из них действительно увидел там свет, но это мало что изменило в жизни их обоих: книги теперь не то, чем были раньше. Но с Самуилом все было в порядке: он избрал себе надежную, как бетон, профессию и работал в прежнем качестве, как если бы в стране ничего не происходило. Хуже было с Сергеем. Новая жизнь - или, скорее, новая власть - распустила чуть ли не все научные институты, на которые сразу не стало хватать денег,- он вынужден был оставить научную карьеру и уйти на вольные хлеба в бизнес. Хлеба оказались поначалу обильны, потом оскудели, он еле вылез из-под развалин фирмы, которая была организована его бывшими товарищами по институту, и в последующем должен был, как многие другие, постоянно искать себе работу и приработки; сам он, правда, не жаловался и не жалел, как мать, утраченного.
В начале 90-х Рене, по настоянию сыновей, преимущественно старшего, обратилась во французское посольство с просьбой восстановить французское подданство: выдать ей французский паспорт. Сама она возвращаться на родину не думала, да и у детей не было такого непосредственного намерения, но они хотели, чтоб мать получила паспорт "на всякий случай": Европа становилась ближе и полезно было закинуть туда лишний якорь. Для этого пришлось собирать документы, удостоверять у нотариуса их русские и французские версии, но в конце концов паспорт выдали. Надо было только придти за ним и расписаться в посольстве, но Рене делать этого не стала. Сыновья, особенно старший, злились: зачем было столько усилий - но она была непреклонна. Все решили, что это очередная ее блажь, и от нее отступились, но когда сын пошел в посольство и зашел в отдел, ведавший подобными операциями: кажется, второй отдел в системе французских посольств - то его встретил там очень приветливый, обаятельный и вкрадчивый человек, который сказал ему, что матери, конечно, дадут ее документы, но взамен она должна будет "все рассказать как было". Именно этого она делать, видимо, и не хотела: не в ее правилах было выдавать кого-либо - даже когда прошло столько времени. Могли пострадать родственники, говорила она, а для нее всегда сначала была личность, потом государство - это был ее принцип, который она умудрилась пронести через всю жизнь в советской стране и через работу в здешней разведке - не захотела она изменить ему и во Франции.
