всех стоял к королю, будучи его казначеем, советником, однако обо всей этой истории он тоже ничего не знал. Впрочем, он настолько был снисходителен к слабостям своего пана, что находил естественной всякую его прихоть и одобрял все, что бы тот ни сделал.
– Вы бы с ним об этом поговорили, – произнес Сухвильк, – у него много недругов, и вот он сам увеличивает их число. Духовенство до сих пор смотрело сквозь пальцы на все его слабости и увлечения, но это уж слишком унизительно!
Вержинек, изучивший хорошо характер Казимира и знавший, что никакое вмешательство не поможет, покачал головой и тихо сказал:
– Отец мой, я ничего не знаю и не слишком верю слухам, потому что про короля многое выдумывают; но если бы даже это было правдой, так ведь мы тут ничем не поможем – он не обратит внимания на то, что о нем станут говорить. Если и есть способ, то другой.
– Какой же? – строго спросил Сухвильк.
– Знаю я этих евреев, – ответил Вержинек, – хотя им, пожалуй, следовало бы гордиться, что король из их племени выбрал себе любовницу; но я уверен, что им это будет досаднее, чем всем тем, которые за это бранят короля. Достаточно будет поговорить с Левко, чтобы узнать всю правду и, быть может, предотвратить зло. Поеду в Величку.
В тот же день вечером Вержинек был у Левко.
Последний, по обыкновению, был занят делами и счетами и тотчас же завел разговор о складе соли, находившемся в Кракове. По лицу его и расположению духа нельзя было заключить о какой-либо заботе или печали. Он очень любезно принял своего краковского гостя и старался снискать его расположение, потому что король, хотя и благоволил к Левко, но Вержинек был слишком влиятельным лицом, и было опасно вызвать его нерасположение. Поздно вечером, когда они остались одни, гость начал откровенный разговор.
– Ничего нового вы не слыхали о дочке Аарона, Эсфири?
Левко внимательно посмотрел на своего гостя.
– Об Эсфири? – воскликнул он. – Другой такой отчаянной женщины не найти среди евреев, и дай Бог, чтобы никогда подобных не было! Не вспоминайте о ней, она очень огорчает меня и всю нашу семью.
Вержинек, немного помолчав, медленно произнес:
– В городе поговаривают, будто она стала королевской любовницей.
Левко вскочил, как ужаленный, и всплеснул руками. Он стоял некоторое время, как ошеломленный, и не мог проговорить ни слова, глаза его испуганно блуждали.
– Этого не может быть! – воскликнул он. – Я для короля охотно пожертвовал бы жизнью, но этого он не мог бы пожелать, да и девушка не согласилась бы. Она сумасбродна, но горда. Про нее все можно было бы сказать, но легкомысленной она никогда не была.
– Так говорят, хотя я этому не верю, – произнес гость. – Однако, что-нибудь дало же повод к этим сплетням.
– Вы ведь знаете, что король спас ей жизнь и вспомнил о ней, –продолжал Левко, как бы погруженный в свои мысли, – да и когда я на днях с ним разговаривал, он спросил меня о ней.
При воспоминании о расспросах короля относительно Эсфири лицо его стало мрачным, брови сдвинулись.
– Вспоминал о ней, – прибавил он тише.
Левко начал ходить по комнате с беспокойным видом.
– Я этому не верю, – произнес он, – но надо будет узнать правду; завтра же поеду. Девушка не умеет лгать.
– Ну, а если б во всех этих слухах была хоть доля правды, – спросил его Вержинек, – как вы предполагаете поступить?
Еврей, скрестив руки на груди, остановился молча перед ним.
– Если б это было правдой? – повторил он взволнованно и вдруг замолчал.
Видно было, что в нем происходит какая-то внутренняя борьба: лицо попеременно то краснело, то бледнело, из груди вырывались вздохи.
Вержинек долго ждал ответа: еврей, видимо, не торопился и что-то обдумывал. Наконец, он остановился снова перед гостем.
– Трудно ответить на ваш вопрос, – начал Левко с грустной улыбкой. –Знаете ли вы, что такое вечно странствующий еврей? Помните ли вы убийства и преследования, которым еще так недавно нас всюду подвергали? Горькими слезами нам следовало бы оплакивать наш позор, если бы…
Тут он остановился и в упор посмотрел на своего собеседника.
– Я проклял бы эту девушку, – произнес Левко, – но, если она, как новая Эсфирь сможет приобрести милость короля для всего нашего народа, то не думайте, что я поколебался бы пожертвовать ею для блага своего племени! Вержинек на это ничего не ответил.
– Это было бы большим несчастием и вместе с тем большим счастьем. Эта женщина дьявольски умна; ее ум мог бы пригодиться. Она хороша, молода, король мог бы сильно к ней привязаться.
К концу речи голос Левко совсем упал, на глазах показались слезы.
– Да, женщина все может, – продолжал он, как бы разговаривая сам с собою. – Кто знает? Это было бы страшно тяжело для нас, но вы ведь слышали и читали, что мужчины отдавали свою жизнь для народа, почему же женщине не пожертвовать для него тем, что дороже жизни?
Вержинек ничего не ответил.
– Но если еще нет ничего, – воскликнул Левко, – то пусть и не будет! Я, я сам увезу ее, запру, но если это уж совершилось, я скажу ей – будь для своего народа Эсфирью, и мы простим тебе твой позор.
На следующий день они вместе отправились в Краков. Левко велел остановиться возле дома, в котором жила Эсфирь. Он не хотел ни видеться, ни советоваться с кем-либо, пока сам не переговорит с нею. С торжественным видом опекуна и судьи он вошел в комнату. Эсфирь, видевшая как он подъехал, поднялась навстречу к нему.
В ней нельзя было заметить никакого замешательства и тревоги при виде этого человека, который молча и грозно подошел к ней.
Она была одета богато и со вкусом, на лице отражались счастье и гордость. Приветствие с ее стороны было крайне холодным; она как бы догадывалась о предстоящем неприятном объяснении.
– Эсфирь! – произнес Левко каким-то деланным, не своим голосом; он знал ее еще ребенком и обыкновенно говорил с ней иначе. – Эсфирь! Я прихожу к тебе не как Левко, твой родственник и опекун, но как судья, как один из старейшин нашего рода. Скажи мне всю правду!
– Я никогда еще не унизила себя ложью, – спокойно ответила девушка, –спрашивай.
– Король… – начал Левко, пристально, глядя на нее. – Что это в городе рассказывают о тебе и о нем? Может ли это быть?
– Что рассказывают? – переспросила холодно девушка.
– Тебя называют его любовницей…
Он взглянул на нее пронизывающим взглядом; она не опустила глаз. Оба молчали, хотя, по-видимому, у
