Ознакомительная версия.
Письмо Адеркасу у меня, а я жив и здоров. Что у вас? потоп! ничто проклятому Петербургу! voila une belle ocassion a vos dames de faire bidet1. Жаль мне "Цветов" Дельвига; да надолго ли это его задержит в тине петербургской? Что погреба? признаюсь, и по них сердце болит. Не найдется ли между вами Ноя, для насаждения винограда? На святой Руси не штука ходить нагишом, а хамы смеются...
Прощай, душа моя, будь здоров и не напейся пьян, как тот после потопа.
NB. Я очень рад этому потопу, потому что зол"...
Он вряд ли стал бы так подсвистывать происшествию, если б сам был там и все видел... Но... он, и вправду, был зол. А наша неправота - как обратная сторона луны - то есть, нашей правоты. (Эта рыжая планета - вечно подсовывает нам метафорику!).
Для того, чтобы стать Онегиным - нужно убить в себе Ленского!..
В метельном феврале, когда истек срок траура в Тригорском - он впервые уснул в баньке на склоне в объятьях... Прасковьи Александровны Осиповой.
VIII
- Езжайте! - говорил ему Александр Раевский на прощание - тоном, каким отпускают грехи. - Вы увидите массу интересного. Бахчисарай, "Фонтан слез"... (И улыбался загадочно.) Там есть гробница любимой ханской наложницы... Дилары-Бик, Бич... что-то в этом роде. Эти восточные имена!.. (Поморщился.) Говорят, она была европеянкой и христианкой. Еще некий фонтан засохший и вроде ей посвященный.
Интересно... Что сказал бы Александр (Раевский), если б узнал - про ту сцену на берегу? Про чувство, вдруг вспыхнувшее к девочке? К его младшей сестре?..
Кстати - сколько ей лет? Хоть стукнуло уже четырнадцать?..
Мысли незаметно перебрались - с сестры на брата. Он только в пути понял, что рад был, хоть на время, расстаться с ним. Их дружба возникла почти сразу, на водах с чистого листа - почти без начала, с середины... Дружба с младых ногтей была его, может, единственной религией. А в дружбе нельзя не испытывать влияния. Ему нравилось просыпаться поутру, ощущая себя иным - от случайно вечером услышанной чьей-то фразы. "Только дураки не меняются..." - говорил он часто, а думал еще чаще. Он любил меняться. Он был пчелой, умевшей собирать свой мед с самых разных цветов. Протей? Ну, что ж... протей! Он не стеснялся - и, напротив, иногда гордился. Любил сбрасывать шкуру. Когда шкура менялась - он чувствовал, как в жилах тоже просыпается иная кровь. С Александром Раевским было другое... Раевский был власть. Какую он ощутил почти сразу - и не мог понять: радует его или страшит?.. С Раевским он стал узнавать себя другого, какого не знал раньше. И не был уверен, что этот другой нравится ему. Открывал в себе черты странные... Привыкший с ранней юности к похвалам и признанию друзей - он, оказывается, совершенно не мог перенести, когда ощущал неверие в него хоть в чем-то. И страдал почти физически. Готов был всячески доказывать свою состоятельность. Даже ценой унижения, даже заискиванием.
Раевский Александр был росту выше среднего, ногу (правую) порой чуть приволакивал - она была у него больная... и в байроническую пору в таком приволакивании был свой шарм... за толстыми стеклами очков темные материнские глаза, очень внимательные - и не то чтоб большие, нет! - но с какою-то мрачностью, какая редко давала возможность заподозрить в них теплоту... впрочем, это было оттого, что он умел подолгу смотреть на собеседника - прямо и вместе отрешенно; его европейский - греческий нос свидетельствовал гордыню... Вся внешность его обличала человека необыкновенного.
Раевский сумел - всего за несколько дней, неделю - заронить в него сомнение в правильности жизни, какую он вел до, или в ее ценности. Внушил, что вырос он в некоем полупризрачном мире, исполненном романтического хлама... (Раевский так и произносил - "романтический хлам!".) Это якобы засорило его, Александра Пушкина, воображение - и мешает ему видеть жизнь в ее истинном свете. (Попутно делался намек, что сие может помешать ему в поэзии, к которой он, Пушкин, как будто склонен!.. Именно так: как будто.) Раевский упорно нажимал на те самые клавиши, какие обычно прячут под крышкой клавесина, будто и под крышкой видел, где они находятся. И эта игра на спрятанных клавишах была болезненна для Александра и странно привлекала его... Все, что Раевский предрекал, оказывалось правдой, и это удивляло... А предрекал он по большей части что-нибудь дурное или неприятное. (Много после Александр понял, что так - куда проще, чем пророчествовать доброе и светлое... Уж так устроена жизнь, и куда легче слыть пророком.)
Он спохватился, что отстал. Генерал с Николаем так же остановились где-то вдалеке, оглядывая местность. Проезжали мимо маленькой татарской деревушки, вьющейся по склону горы. На вид - здесь мало что изменилось со времен древних греков. С двух сторон от домов по желобам стекали нечистоты, и запах относило ветром в сторону... А рядом с деревней уходил в гору чудесный виноградник. Между белыми мазанками с низкими крышами торчали груды мусора. Среди этих куч мелькали там и сям замызганные черноглазые ребятишки. Те, что поменьше, - вовсе без штанов. Он мог бы родиться в такой деревушке. И никогда не слышать стихов. Не знать даже имени - Тасса или Овидия. Ужасно! Или... может, так лучше?.. Каждый рождается в свой час, в своем месте. И уходит в свой час. Что лучше? Чтобы жизнь без конца искушала - или даже не подозревать об ее искушениях?.. Представил - что сказал бы Раевский... Посмеялся б над его, Александра, бреднями? В очередной раз лягнул Руссо?
Теперь сам Александр нуждался постоянно в ироническом зелье... Как спасительный укол больному.
Однажды, уже в Юрзуфе, Александр в мягкой форме попенял Раевскому-тезке на его очевидную резкость в обращении с матерью, Софьей Алексеевной. В ответ получил отповедь, изумившую его...
- Ну, да... - сказал Раевский. - И вы начнете упрекать меня в сыновней неблагодарности - как мои милые сестрицы. За что я должен испытывать признательность? Разве я просился на свет? Я, верно, прежде озаботился бы узнать, что это такое, и уверяю вас - вряд ли б согласился! Сомнительный подарок! Если учесть вдобавок, что даже счастье жизни - неминуемо влечет за собой страх смерти... Я уже не говорю про девять месяцев в темной утробе, в сырости - и в мрачной неизвестности, - что из этого выйдет. (Он поморщился, будто отведал лимона.) Мне с детства кажется, я помню это тоскливое состояние - и оно вызывает у меня дрожь.
В другой раз попытался развить ту же тему еще беспощадней...
- Бросьте, Пушкин! Не знаю, как вы, я - дитя любви! Моя матушка по сей день любит отца, как кошка! Сиречь... акт моего зачатия никак не мог быть неприятен для обоих. Напротив... он наверняка доставил удовольствие обоим. Воспитание и скромность не позволяют мне представлять себе, как это происходило... в общем, понятно! Простите за откровенность! Моя благодарность? Вопрос снимается сам собой! Кроме того... все родители на свете стремятся иметь детей из эгоистической склонности встретить в них продолжение свое. И очень тоскуют, если это продолжение не чудится им схожим.
Власть... да, именно - власть! чего-то более прочного и более органичного, чем он сам!.. - сейчас, в дороге, мимо осевшей на склоне татарской деревушки эта мысль чуть не впервые показалась неприятна. Он вспомнил, как в Юрзуфе слышал нечаянно обрывок разговора генерала с Николаем-младшим:
- Александр так огорчает меня своей холодностью!.. (Речь шла о старшем сыне.)
С появлением Александра-гостя, естественно, разговор прервался. Как было сказано? "Огорчает" или "страшит"?
Неужто эта бесконечная отвага ума - в прозрении и отрицании - была лишь холодностью сердца? - он терялся в раздумье.
Раевского Александра раздражала даже слава его семьи. Он не терпел Жуковского. "Певец во стане русских воинов" существовал для него лишь как повод для издевок. "Среди прочего это - плохие стихи! - говорил он. - И хуже того - плохие чувства!"
- Бедный отец! Его посвятили в римляне, хоть сам он не пошел дальше древнего грека, женившись на гречанке! "Раевский, слава наших дней, / Хвала! Перед рядами / Он первый грудь против мечей / С отважными сынами..." Жуковский, кажется, ваш друг? Скажите ему, что это - полная глупость! Во-первых, непосредственно в бою нас не было - ни меня, ни брата. Отец действовал под Дашковкой славно. Хотите звать его героем? Охотно допускаю. Только... Никаких сыновей он в бой не выводил. Это петербургский анекдот. Вы не представляете, сколько в то время долетало анекдотов с полей сражений до столичных болтунов, не нюхавших пороху, но зато с восторгом мусоливших все, что доходило до них, - на ходу изменяя и перевирая. Мне шел семнадцатый год, и я был уже здоровый верзила - как отец мог поднять меня на руки? Да еще шествуя во главе войска, да еще вместе с братом - хоть тот был поменьше. Хотите правду? Отец вообще отослал меня с поля боя - под каким-то предлогом. Кажется, с донесением - кое, впрочем, никому не было нужно. А братец Николай в это время в лесу собирал ягоды. Долетевшая пуля пробила ему панталончики. А если положа руку на сердце... никто не поймет, зачем нас отец вообще брал с собой в это сражение. Разве чтоб пощекотать нервы матушки - очередной раз либо очередной раз испытать ее любовь. Она, конечно, безумно волновалась... Она ж не знала еще, что я, как никто другой из детей, вовсе не оправдаю ее надежд! Ах, если бы меня убило под Дашковкой! Как бы меня вспоминали! Надежда семьи! Верный продолжатель отцовской славы! - и при этом смеялся - каким-то чуть не утробным смехом.
Ознакомительная версия.
