Резной овальный стол был накрыт как обычно на восемнадцать персон. Чешский хрусталь, немецкое серебро, английский фарфор. Гости - пожилые леди и джентльмены. Крупные дельцы, владельцы фирм и компаний. Из знаменитостей - Чарли Чаплин и Эрнест Хемингуэй. Капитан - седоголовый, седоусый, седобородый - во время разговора или смеха, раскрывал широко глаза, живо двигал могучими черными бровями. Крупное лицо его то разглаживалось, то собиралось в сплошной клубок морщин. Казалось, голова его переходила в туловище без шеи - столь мощной она была. Во рту он держал старую пеньковую трубку. Она была потушена и он то и дело брал ее в руку, делая жесты еще выразительнее. "Его лишь переодеть, - подумал Иван, - и ни дать, ни взять - оживший персонаж Стивенсона. Удивительная стойкость национальной породы".
- Уважаемые дамы и господа, - заговорил капитан, как и подобало морскому волку, густым хриплым басом, - рад приветствовать вас на борту нашей славной посудины. Признаюсь, лично знаком лишь с тремя уважаемыми гостями - мистером Чаплиным (а уж по кино-то кто его в мире не знает - нет такого), Эрнестом (уважительный кивок в сторону Хемингуэя) и, конечно же, достопочтенным председателем правления нашей судоходной компании (столь же уважительный кивок в сторону поджарого старца с выцветшими злыми глазками и необычно высоким вырезом ноздрей). Остальных представит мой помощник мистер Уайт.
Уайт наклонился к капитану и что-то шепнул ему на ухо.
- Да, конечно, разумеется, всенепременно, - спохватился тут же тот и левое ухо его - то, в которое ему что-то шептал помощник, - на глазах у всех стало пунцовым, - наш главный гость сегодня русский дипломат в Вашингтоне.
Он повернулся к Ивану, который был посажен по правую руку хозяина, улыбнулся и взмахнул своей прокуренной трубкой. - Что? Что? - дважды задал он вопрос Уайту, который вновь ему что-то подсказал. - Ах, ну прекрасно, да, прекрасно, у нас это первый красный... гм... российский дипломат.
- Куда я обязательно хотел бы поехать, - пытаясь загладить бестактность капитана, сказал Чаплин, - это в Советскую Россию. А ты, Эрнест, как? - обратился он к Хемингуэю.
- Моему старшему собрату, весьма именитому и компетентному, не очень там понравилось.
- Кого ты имеешь в виду?
- Герберта Уэллса.
- Я знаю эту книгу. Она написана в доисторические времена. Есть и другие. "Десять дней, которые потрясли мир" Рида.
Хемингуэй махнул рукой:
- Фанатик-комми.
- А Бернард Шоу?
Этот вопрос Чаплина был оставлен без ответа.
- Извините, капитан, - мистер Уайт изысканно представил остальных членов застолья и капитанский ужин покатил по накатанным годами рельсам. Были и тосты, и спичи, и шутки, и репризы. Каждого, кто был приглашен, просили сказать несколько слов. Очередностью умело дирижировал согласно табели обязанностей Уайт. Ивану он предложил слово после банкира из Сити и перед биржевым воротилой с Уолл стрита. "Преобладает жанр житейской притчи. Что ж, и мы не лыком шиты", - усмехнулся про себя Иван.
- Человек издревле лелеет мечту о вечной жизни. Однако, жизнь - увы неудержимо быстротечна. Недавно тот же вояж, по которому сейчас следуем мы, совершил знаменитый поэт России, точнее Советского Союза, Владимир Маяковский. По следам поездки он написал цикл стихов. Я хочу привести строчки из одного:
Я родился,
рос,
кормили соской.
Жил,
работал,
стал староват.
Вот и жизнь пройдет,
как прошли Азорские
Острова.
В одной строфе целая жизнь! Стих называется "Мелкая философия на глубоких водах". В этих словах самоирония. А мысль? Мысль велика в своей простоте: жизнь каждого коротка, но она являет собой часть вечной жизни. И если жизнь каждого прожита достойно, то и вечность, как категория философская, корректна.
Ивану, как и всем другим, манерно хлопали. А Джон, которого по просьбе Ивана Уайт пригласил переводить, смотрел на него влюбленными глазами. Хемингуэй сидел с закрытыми глазами и, казалось, все время был погружен в свои размышления; при имени "Маяковский" он вдруг внимательно стал следить за переводом. "Видимо, большой поэт, - пробормотал он сам себе. - Жаль, его мало переводят. Самобытность всегда труднопереводима".
Сильвия раскраснелась, твердила: "Манифик! Манифик!" Сама она в своем слове сообщила, что впервые в жизни отважилась на такое дальнее путешествие и предложила тост за всех, кто в пути. Капитан был растроган до слез: "Умная девочка! Добрая девочка!"
Ужин затянулся до половины двенадцатого. Прогулка про облитой лунным светом палубе развеяла подкрадывавшуюся было сонливость. Джексоны пригласили Сильвию и Ивана в свою каюту "на партейку бриджа". Иван попытался его освоить с наскока, но не тут-то было. Тогда он вызвался преподать им основы "популярного у нас "подкидного дурака". Но и эта игра, при всей ее кажущейся простоте, не заладилась. Сказавшись уставшей, ушла Сильвия. Джон и Иван затеяли разбор современной русской поэзии. Поражала обширность материала, которым владел англичанин. Хлебников, Бурлюк, Ахматова, Цветаева, Бальмонт, Есенин, Гумилев, Блок, Асеев - нет, он не просто называл фамилии, он цитировал, хотя и в сквернейшем переводе строки и строфы; он пытался анализировать творческие концепции и философские тенденции - и не избито, не трафаретно, может быть, не проникая в "русскость" стиха, но всегда пытаясь ухватить самую суть, самое сердце авторского видения и восприятия жизни.
- Не может быть, чтобы ты все это мог постичь в лицее - не русском, не в России, а где-то во Франции! - не удержался, чтобы не выразить сомнения Иван.
- Конечно, - засмеялся Джон. - Вот уже третий год я занимаюсь русской поэзией двадцатого века в Колумбийском университете. В Америке более ста русских кафедр и центров. Вот что наделала ваша революция. До нее было три, может, четыре. "Если бы изучали только литературу. Или все другое - с благими намерениями", - вздохнул Иван. " Вы имеете в виду иммигрантов?" живо среагировал Джон. "Я имею в виду ФБР", - едва не вырвалось у Ивана, но он удержался, лишь неопределенно пожал плечами.
Возвратившись к себе в каюту, он долго сидел с закрытыми глазами, перебирал мысленно случившееся в тот день. Его поразили печальные глаза Чаплина. Иван, конечно, смотрел и "Золотую лихорадку", и "Огни большого города" и другие более ранние фильмы. И хотя ни в одном из них сам актер не смеялся (тяжкая миссия комика - смешить) при одном произнесении имени Чарли Чаплина люди улыбались, вздыхали облегченно, словно слышали нечто приятное, радостное. Создатель образа маленького человека и в жизни был олицетворением людской грусти. Он рассказывал забавные истории о Мэри Пикфорд, других звездах Голливуда, а Иван чувствовал, что на душе у великого пересмешника непреходящая грусть. Иван закрыл глаза и мысленному взору его предстали два больших ровных круга - голубой и зеленый. Круги эти стали медленно вращаться, быстрее, быстрее. Вдруг движение это прекратилось, круги стали уменьшаться и превратились в два глаза - голубой и зеленый. Они пристально смотрели прямо на него и выражение их менялось: вначале жесткое, строгое, оно смягчилось, стало добрым, ласковым, наконец нежным. Глаза слегка отдалились и стало видно все лицо. Он очнулся ото сна - над ним склонилась Сильвия.
- Я никак не могла заснуть. Твоя дверь была не заперта. Не прогоняй меня, ради Бога, Иванушка.
Последнее слово прозвучало так трогательно. Однажды, цитируя строки из сказки Ершова, так нараспев произнес его имя Джон. "В любви женщине может отказать только мерзавец. Или идиот", - вспомнил он презрительную реплику Хемингуэя на рассказ одного из гостей о том, как его приятель на пар? хладнокровно отверг влюбленную в него женщину.
- Иии-фа-нушь-кааа! Мой жених... я его никогда не любила. Если бы он хоть капельку был похож на тебя. Хоть самую капелюшечку...
"Врут наши энкаведисты, что каждая прелестница за границей завуалированная Мата Хари, - лихорадочно думал Иван, все крепче обнимая заметно дрожавшую девушку. - Ну а если так... А хоть бы и так! Эта девочка, она же королева. Королева Сильвия!"...
Нью-Йорк встретил "Queen Elisabeth" надоедливым моросящим дождем. Туман окутал почти всю статую Свободы и лишь изредка порывы ветка срывали клочья серовато-белесой мантии с Великой Леди, открывая то часть груди, то лица, то факел.
- Она не леди, - кутаясь в плащ с капюшончиком и взглядывая то на статую, то на Ивана, горделиво-насмешливо произносила Сильвия. - Она мадам. Это мы, французы, подарили ее Америке. И это мы подарили миру лозунг "Свобода, равенство, братство".
- И Наполеона, - любуясь ею, с напускной строгостью возразил он.
- И Наполеона! - всерьез раздражаясь, выпалила она. - Я не бонапартистка, но именно он встряхнул сонную, потерявшую вкус жизни Европу. Он вернул величие Франции. Ладно, ухмыляйтесь! Назовите мне более известного француза. Ну?
- Зачем же француза? Француженку. Силь ву пле - Жанна д'Арк.
