ГЛАВА VII
Во-первых: эпиграф, но не к этой главe, а так, вообще: литература — это любовь к людям. Теперь продолжим.
В помeщении почтамта было темновато. У окошек стояло по два, по три человeка, все больше женщины. В каждом окошкe, как тусклый портрет, виднeлось лицо чиновника. Вон там — номер девятый. Я не сразу рeшился… Подойдя сначала к столу посреди помeщения — столу, раздeленному перегородками на конторки, я притворился перед самим собой, что мнe нужно кое-что написать, нашел в карманe старый счет и на оборотe принялся выводить первые попавшиеся слова. Казенное перо неприятно трещало, я совал его в дырку чернильницы, в черный плевок, по блeдному бювару, на который я облокотился, шли, так и сяк, скрещиваясь, отпечатки невeдомых строк, — иррациональный почерк, минус-почерк, — что всегда напоминает мнe зеркало, — минус на минус дает плюс. Мнe пришло в голову, что и Феликс нeкий минус я, — изумительной важности мысль, которую я напрасно, напрасно до конца не продумал. Между тeм худосочное перо в моей рукe писало такие слова: не надо, не хочу, хочу, чухонец, хочу, не надо, ад. Я смял листок в кулакe, нетерпeливая толстая женщина протиснулась и схватила освободившееся перо, отбросив меня ударом каракулевого крупа. Я вдруг оказался перед окошком номер девять. Большое лицо с блeдными усами вопросительно посмотрeло на меня. Шепотом я сказал пароль. Рука с черным чехольчиком на указательном пальцe протянула мнe цeлых три письма. Мнe кажется, все это произошло мгновенно, — и через мгновение я уже шагал по улицe прижимая руку к груди. Дойдя до ближайшей скамьи, сeл и жадно распечатал письма.
Поставьте там памятник, — напримeр желтый столб. Пусть будет отмeчена вещественной вeхой эта минута. Я сидeл и читал, — и вдруг меня стал душить нежданный и неудержимый смeх. Господа, то были письма шантажного свойства! Шантажное письмо, за которым может быть никто и никогда не придет, шантажное письмо, которое посылается до востребования и под условным шифром, то есть с откровенным признанием, что отправитель не знает ни адреса, ни имени получателя — это безумно смeшной парадокс! В первом из этих трех писем — от середины ноября, — шантажный мотив еще звучал под сурдинкой. Оно дышало обидой, оно требовало от меня объяснений, — пишущий поднимал брови, готовый впрочем улыбнуться своей высокобровой улыбкой, — он не понимал, он очень хотeл понять, почему я вел себя так таинственно, ничего не договорил, скрылся посреди ночи… Нeкоторые все же подозрeния у него были, — но он еще не желал играть в открытую, был готов эти подозрeния утаить от мира, ежели я поступлю, как нужно, — и с достоинством выражал свое недоумeние, и с достоинством ждал отвeта. Все это было донельзя безграмотно и вмeстe с тeм манерно, — эта смeсь и была его стилем. В слeдующем письмe — от конца декабря (какое терпeние: ждал мeсяц!) — шантажная музычка уже доносилась гораздо отчетливeе. Уже ясно было, отчего он вообще писал. Воспоминание о тысячемарковом билетe, об этом сeро-голубом видeнии, мелькнувшем перед его носом и вдруг исчезнувшем, терзало душу, вожделeние его было возбуждено до крайности, он облизывал сухие губы, не мог простить себe, что выпустил меня и со мной — обольстительный шелест, от которого зудeло в кончиках пальцев. Он писал, что готов встрeтиться со мной снова, что многое за это время обдумал, — но что если я от встрeчи уклонюсь или просто не отвeчу, то он принужден будет… и тут распласталась огромная клякса, которую подлец поставил нарочно — с цeлью меня заинтриговать, — ибо сам совершенно не знал, какую именно объявить угрозу. Наконец, третье письмо, январское, было для Феликса настоящим шедевром. Я его помню подробнeе других, так как нeсколько дольше других оно у меня пребывало… «Не получив отвeта на мои прежние письма, мнe начинает казаться, что пора-пора принять извeстные мeры, но все ж таки я вам даю еще мeсяц на размышления, послe чего обращусь в такое мeсто, гдe ваши поступки будут вполнe и полностью оцeнены, а если и там симпатии не встрeчу, ибо кто неподкупен, то прибeгну к воздeйствию особого рода, что вообразить я всецeло представляю вам, так как считаю, что когда власти не желают да и только карать мошенников, долг всякого честного гражданина учинить по отношению к нежелательному лицу такой разгром и шум, что поневолe государство будет принуждено реагировать, но входя в ваше личное положение, я готов по соображениям доброты и услужливости от своих намeрений отказаться и никакого грохота не дeлать под тeм условием, что вы в течение сего мeсяца пришлете мнe, пожалуйста, довольно большую сумму для покрытия всeх тревог, мною понесенных, размeр которой оставляю на ваше почтенное усмотрeние». Подпись: «Воробей», а ниже — адрес провинциального почтамта.
Я долго наслаждался этим послeдним письмом, всю прелесть которого едва ли может передать посильный мой перевод. Мнe все нравилось в нем — и торжественный поток слов, не стeсненных ни одной точкой, и тупая, мелкая подлость этого невинного на вид человeка, и подразумeваемое согласие на любое мое предложение, как бы оно ни было гнусно лишь бы пресловутая сумма попала ему в руки. Но главное, что доставляло мнe наслаждение, — наслаждение такой силы и полноты, что трудно было его выдержать, — состояло в том, что Феликс сам, без всякого моего принуждения, вновь появлялся, предлагал мнe свои услуги, — болeе того, заставлял меня эти услуги принять и, дeлая все то, что мнe хотeлось, при этом как бы снимал с меня всякую отвeтственность за роковую послeдовательность событий.
Я трясся от смeха, сидя на той скамьe, — о поставьте там памятник — желтый столб — непремeнно поставьте! Как он себe представлял, этот балда: что его письма будут каким-то телепатическим образом подавать мнe вeсть о своем прибытии? что, чудом прочтя их, я чудом повeрю в силу его призрачных угроз? А вeдь забавно, что я дeйствительно почуял появление его писем за окошком номер девять и дeйствительно собирался отвeтить на них, — точно впрямь убоясь их угроз, — то есть исполнялось все, что он по неслыханной, наглой глупости своей предполагал, что исполнится. И сидя на скамьe, и держа эти письма в горячих своих объятиях, я почувствовал, что замысел мой намeтился окончательно, что все готово или почти готово, — не хватало двух-трех штрихов, наложение которых труда не представляло. Да и что такое труд в этой области? Все дeлалось само собой, все текло и плавно сливалось, принимая неизбeжные формы — с того самого мига, как я впервые увидeл Феликса, — ах, развe можно говорить о трудe, когда рeчь идет о гармонии математических величин, о движении планет, о планомeрности природных законов? Чудесное здание строилось как бы помимо меня, — да, все с самого начала мнe пособляло, — и теперь, когда я спросил себя, что напишу Феликсу, я понял, без большого впрочем удивления, что это письмо уже имeется в моем мозгу, — готово, как тe поздравительные телеграммы с виньеткой, которые за извeстную приплату можно послать новобрачным. Слeдовало только вписать в готовый формуляр дату, — вот и все.
Поговорим о преступлениях, об искусствe преступления, о карточных фокусах, я очень сейчас возбужден. Конан Дойль! Как чудесно ты мог завершить свое творение, когда надоeли тебe герои твои! Какую возможность, какую тему ты профукал! Вeдь ты мог написать еще один послeдний рассказ, — заключение всей шерлоковой эпопеи, эпизод, вeнчающий всe предыдущие: убийцей в нем должен был бы оказаться не одноногий бухгалтер, не китаец Чинг, и не женщина в красном, а сам Пимен всей криминальной лeтописи, сам доктор Ватсон, — чтобы Ватсон был бы, так сказать, виноватсон… Безмeрное удивление читателя! Да что Дойль, Достоевский, Леблан, Уоллес, что всe великие романисты, писавшие о ловких преступниках, что всe великие преступники, не читавшие ловких романистов! Всe они невeжды по сравнению со мной. Как бывает с гениальными изобрeтателями, мнe конечно помог случай (встрeча с Феликсом), но этот случай попал как раз в формочку, которую я для него уготовил, этот случай я замeтил и использовал, чего другой на моем мeстe не сдeлал бы. Мое создание похоже на пасьянс, составленный наперед: я разложил открытые карты так, чтобы он выходил навeрняка, собрал их в обратном порядкe, дал приготовленную колоду другим, — пожалуйста, разложите, — ручаюсь, что выйдет! Ошибка моих бесчисленных предтечей состояла в том, что они рассматривали самый акт как главное и удeляли больше внимания тому, как потом замести слeды, нежели тому, как наиболeе естественно довести дeло до этого самого акта, ибо он только одно звено, одна деталь, одна строка, он должен естественно вытекать из всего предыдущего, — таково свойство всeх искусств. Если правильно задумано и выполнено дeло, сила искусства такова, что, явись преступник на другой день с повинной, ему бы никто не повeрил, — настолько вымысел искусства правдивeе жизненной правды.
Все это, помнится, промелькнуло у меня в головe именно тогда, когда я сидeл на скамьe с письмами в руках, — но тогда было одно, теперь — другое; я бы внес теперь небольшую поправку, а именно ту, что, как бывает и с волшебными произведениями искусства, которых чернь долгое время не признает, не понимает, коих обаянию не поддается, так случается и с самым гениально продуманным преступлением: гениальности его не признают, не дивятся ей, а сразу выискивают, что бы такое раскритиковать, охаять, чeм бы таким побольнeе уязвить автора, и кажется им, что они нашли желанный промах, — вот они гогочут, но ошиблись они, а не автор, — нeт у них тeх изумительно зорких глаз, которыми снабжен автор, и не видят они ничего особенного там, гдe автор увидeл чудо.
