– Давно ли вы покинули Россию?
– Шесть лет, – ответил он коротко, а потом, сидя в углу под томно-фиолетовым светом, обливавшим скатерть отодвинутого стола и улыбавшиеся лица Колина и Горноцветова, которые молча и быстро танцовали посреди комнаты, Ганин думал: «Какое счастье. Это будет завтра, нет, сегодня, ведь уже за полночь. Машенька не могла измениться за эти годы, все так же горят и посмеиваются татарские глаза». Он увезет ее подальше, будет работать без устали для нее. Завтра приезжает вся его юность, его Россия.
Колин, подбоченясь и встряхивая откинутой слегка головой, то скользя, то притаптывая каблуками и взмахивая носовым платком, вился вокруг Горноцветова, который, присев, ловко и лихо выкидывал ноги, все шибче, и наконец закружился на согнутой ноге. Алферов, охмелевший вконец, благодушно покачивался, Клара тревожно вглядывалась в потное, серое лицо Подтягина, который сидел как-то боком на постели и время от времени судорожно поводил головой.
– Вам нехорошо, Антон Сергеич, – зашептала она. – Вам нужно лечь, уже второй час…
…О, как это будет просто: завтра, – нет, сегодня, – он увидит ее: только бы совсем надрызгался Алферов. Всего шесть часов осталось. Сейчас она спит в вагоне, промахивают в темноте телеграфные столбы, сосны, взбегающие скаты… Как стучат эти скачущие юноши. Скоро ли они кончат плясать… Да, удивительно просто… В действиях судьбы есть иногда нечто гениальное…
– Да, я, пожалуй, пойду прилягу, – глухо сказал Подтягин и, тяжело вздохнув, встал.
– Куда же вы, идеал мужчины? Стойте… Побудьте еще моментик, – радостно забормотал Алферов.
– Пейте и молчите, – обернулся к нему Ганин и быстро подошел к Подтягину. – Обопритесь на меня, Антон Сергеевич.
Старик мутно глянул на него, сделал движение рукой, как будто целился на муху, и вдруг с легким клекотом зашатался, повалился вперед.
Ганин и Клара успели поддержать его, танцоры заметались вокруг. Алферов, еле ворочая вязким языком, заблябал с пьяным равнодушием: «Смотрите, смотрите, это он умирает».
– Не вертитесь зря, Горноцветов, – спокойно говорил Ганин. – Держите его голову, Колин, – вот здесь… подоприте. Нет, это моя рука, – повыше. Да не глазейте на меня. Повыше, говорю вам. Откройте дверь, Клара.
Втроем они понесли старика в его комнату. Алферов, пошатываясь, вышел было за ними, потом вяло махнул рукой и сел у стола. Дрожащей рукой налив себе водки, он вытащил из жилетного кармана никелевые часы и положил их перед собой на стол.
– Три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, – повел он пальцем по римским цифрам и замер, боком повернув голову и одним глазом следя за секундной стрелкой.
В коридоре тонко и взволнованно затявкала такса. Алферов поморщился:
– Паршивый пес… Раздавить бы его.
Погодя немного он вынул из другого кармана химический карандашик и намазал лиловую черточку по стеклу над цифрой восемь.
«Едет, едет, едет…» – думал он в такт тиканью.
Он пошарил глазами по столу, выбрал шоколадную конфету и тотчас же выплюнул ее. Коричневый комок шлепнулся об стену.
– Три, четыре, пять, семь, – опять засчитал Алферов и с блаженной мутной улыбкой подмигнул циферблату.
За окном ночь утихла. По широкой улице уже шагал, постукивая палкой, сгорбленный старик в черной пелерине и, кряхтя, нагибался, когда острие палки выбивало окурок. Изредка проносился автомобиль, и еще реже, устало цокая подковами, протряхивал ночной извозчик. Пьяный господин в котелке ожидал на углу трамвая, хотя трамвай вот уж два часа как не ходил. Несколько проституток разгуливали взад и вперед, позевывая и болтая с подозрительными господами в поднятых воротниках пальто. Одна из них окликнула Колина и Горноцветова, которые чуть не бегом пронеслись мимо, но тотчас же отвернулась, профессиональным взглядом окинув их бледные, женственные лица.
Танцоры взялись привести к Подтягину знакомого русского доктора и действительно через полтора часа явились обратно в сопровождении заспанного господина с бритым, неподвижным лицом. Он пробыл полчаса и, несколько раз издав сосущий звук, как будто у него была дырка в зубе, ушел.
Теперь в неосвещенной комнате было очень тихо. Стояла та особая, тяжелая, глуховатая тишина, которая бывает, когда несколько человек молча сидят вокруг больного. Уже начинало светать, воздух в комнате как будто медленно линял, – и профиль Ганина, пристально глядевшего на кровать, казался высеченным из бледно-голубого камня; у изножья, в кресле, смутно посиневшем в волне рассвета, сидела Клара и смотрела туда же, ни на миг не отводя едва блестевших глаз. Поодаль, на маленьком диванчике, рядышком уселись Горноцветов и Колин, – и лица их были как два бледных пятна.
Доктор уже спускался по лестнице за черной фигуркой госпожи Дорн, которая, тихо бренча связкой ключей, просила прощенья за то, что лифт испорчен. Добравшись до низу, она отперла тяжелую дверь, и доктор, на ходу приподняв шляпу, вышел в синеватый туман рассвета.
Старушка тщательно заперла дверь и, кутаясь в черную вязаную шаль, пошла, наверх. Свет на лестнице горел желтовато и холодно. Тихо побренькивая ключами, она дошла до площадки. Свет на лестнице потух.
В прихожей она встретила Ганина, который, осторожно прикрывая дверь, выходил из комнаты Подтягина.
– Доктор обещал утром вернуться, – прошептала старушка. – Как ему сейчас, – легче?
Ганин пожал плечом:
– Не знаю. Кажется, нет. Его дыхание… звук такой… страшно слушать.
Лидия Николаевна вздохнула и пугливо вошла в комнату. Клара и оба танцора одинаковым движеньем обратили к ней бледно блеснувшие глаза и опять тихо уставились на постель. Ветерок толкнул раму полуоткрытого окна.
А Ганин прошел на носках по коридору и вернулся в номер, где давеча была пирушка. Как он и предполагал, Алферов все еще сидел у стола. Его лицо опухло и отливало серым лоском от смеси рассвета и театрально убранной лампы; он клевал носом, изредка отрыгивался; на часовом стеклышке перед ним блестела капля водки, и в ней расплылся лиловатый след химического карандаша. Оставалось около четырех часов.
Ганин сел подле него и долго глядел на его пьяную дремоту, хмуря густые брови и подпирая кулаком висок, отчего слегка оттягивалась кожа и глаз становился раскосым.
Алферов вдруг дернулся и медленно повернул к нему лицо.
– Не пора ли вам ложиться, дорогой Алексей Иванович, – отчетливо сказал Ганин.
– Нет, – с трудом выговорил Алферов и, подумав, словно решал трудную задачу, повторил: – Нет…
Ганин выключил ненужный свет, вынул портсигар, закурил. От холода бледной зари, от табачного дуновенья Алферов как будто слегка потрезвел.
Он помял ладонью лоб, огляделся и довольно твердой рукой потянулся за бутылкой.
На полпути его рука остановилась, он закачал головой, потом с вялой улыбкой обратился к Ганину:
– Не надо больше… этого. Машенька приезжает.
Погодя он дернул Ганина за руку:
– Э… вы… как вас зовут… Леб Лебович… слышите… Машенька.
Ганин выпустил дым, пристально глянул Алферову в лицо, – все вобрал сразу: полуоткрытый, мокрый рот, бородку цвета навозца, мигающие водянистые глаза…
– Леб Лебович, вы только послушайте, – качнулся Алферов, хватая его за плечо. – Вот я сейчас вдрызг, вдребезги, на положении дров… Сами, черти, напоили… Нет, – совсем не то… Я вам о девочке рассказывал…
– Вам надо выспаться, Алексей Иванович.
– Девочка, говорю, была. Нет, я не о жене… вы не думайте… жена моя чи-истая… А вот я сколько лет без жены… Так вот, недавно, – нет, давно… не помню когда… девочка меня повела к себе… На лису похожая… Гадость такая, – а все-таки сладко… А сейчас Машенька приедет… Вы понимаете, что это значит, – вы понимаете или нет? Я вот – вдрызг, – не помню, что такое перпе… перпед… перпендикуляр, – а сейчас будет Машенька… Отчего это так вышло? А? Я вас спрашиваю! Эй ты, большевик… Объясни-ка, можешь?
Ганин легко оттолкнул его руку. Алферов, покачивая головой, наклонился над столом, локоть его пополз, морща скатерть, опрокидывая рюмки. Рюмки, блюдце, часы поползли на пол…
– Спать, – сказал Ганин и сильным рывком поднял его на ноги.
Алферов не сопротивлялся, но так качало его, что Ганин с трудом направлял его шаги.
Очутившись в своей комнате, он широко и сонно ухмыльнулся, медленно повалился на постель. Но внезапно ужас прошел у него по лицу.
– Будильник… – забормотал он, приподнявшись, – Леб, – там, на столе, будильник… На половину восьмого поставь…
– Ладно, – сказал Ганин и стал поворачивать стрелку. Поставил ее на десять часов, подумал и поставил на одиннадцать.
Когда он опять посмотрел на Алферова, тот уже крепко спал, навзничь раскинувшись и странно выбросив одну руку.
Так в русских деревнях спят шатуны-пьяные. Весь день сонно сверкал зной, проплывали высокие возы, осыпая проселочную дорогу сухими травинками, – а бродяга буйствовал, приставал к гулявшим дачницам, бил в гулкую грудь, называя себя сынком генеральским, и, наконец, шлепнув картузом оземь, ложился поперек дороги, да так и лежал, пока мужик не слезет с воза. Мужик оттаскивал его в сторонку и ехал дальше; и шатун, откинув бледное лицо, лежал, как мертвец, на краю канавы, – и зеленые громады возов, колыхаясь и благоухая, плыли селом, сквозь пятнистые тени млеющих лип.
