На другое утро температура слегка понизилась. Зато Макс был очень красен, поминутно сморкался, однако отказался лечь и даже поехал к себе в контору. Бонна тоже почихивала.
Вечером, когда Аннелиза вынула теплую стеклянную трубочку из-под мышки у дочери, она с радостью увидела, что ртуть едва перешла через красную черточку жара. Ирма пощурилась от света и потом повернулась к стенке. В комнате потемнело. Было тепло, уютно и немножко сумбурно. Она вскоре заснула, но проснулась среди ночи от ужасно неприятного сна. Хотелось пить. Ирма нащупала на столике стакан с лимонадом, выпила и, чмокая и поглатывая, поставила обратно, почти без звона. В спальне было как будто темнее, чем обыкновенно. За стеной надрывно и как-то восторженно храпела бонна. Ирма послушала этот храп, потом стала ждать рокота электрического поезда, который как раз вылезал из-под земли неподалеку от дома. Но рокота все не было. Вероятно, поезда уже не шли. Она лежала с открытыми глазами, и вдруг донесся с улицы знакомый свист на четырех нотах. Так свистал ее отец, когда вечером возвращался домой, – просто предупреждал, что сейчас он и сам появится и можно велеть подавать. Ирма отлично знала, что это сейчас свищет не отец, а странный человек, который вот уже недели две как повадился ходить в гости к даме, живущей наверху, – Ирме поведала об этом дочка швейцара и показала ей язык, когда Ирма резонно заметила, что глупо приходить так поздно. Самое удивительное и таинственное, однако, было то, что он свистал точь-в-точь как отец, но об этом не следовало распространяться: отец поселился отдельно со своей маленькой подругой, – это Ирма узнала из разговора двух знакомых дам, спускавшихся по лестнице. Свист под окном повторился. Ирма подумала: «Кто знает, это, может быть, все-таки отец, и его никто не впускает, и говорят нарочно, что это чужой». Она откинула одеяло и на цыпочках пошла к окну. По дороге она толкнула стул, но бонна продолжала трубить и клокотать как ни в чем не бывало. Когда она открыла, пахнуло чудесным морозным воздухом. На мостовой стоял человек и глядел вверх. Она довольно долго смотрела на него, – к ее большому разочарованию, это не был отец. Человек постоял, постоял, потом повернулся и ушел. Ирме стало жалко его – надо было бы, собственно, открыть ему, – но она так закоченела, что едва хватило сил запереть окно. Вернувшись в постель, она никак не могла согреться, и когда наконец заснула, ей приснилось, что она играет с отцом в хоккей, и отец, смеясь, толкнул ее, она упала спиной на лед, лед колет, а встать невозможно.
Утром у нее было сорок и три десятых, и доктор, которого тотчас вызвали, велел немедленно облечь ее в тугой компресс. Аннелиза вдруг почувствовала, что сходит с ума, что судьба просто не имеет права так ее мучить, и решила не поддаваться, и даже улыбалась, когда прощалась с доктором. Перед уходом он еще заглянул к бонне, которая прямо сгорала от жара, но у этой здоровенной женщины ничего не было серьезного. Макс проводил доктора до прихожей и простуженным голосом, стараясь говорить шепотом, спросил, правда ли, что жизнь Ирмы не в опасности. Доктор Ламперт оглянулся на дверь и поджал губы. «Завтра посмотрим, – сказал он. – Я, впрочем, еще и сегодня заеду». «Все то же самое, – думал он, сходя по лестнице. – Те же вопросы, те же умоляющие взгляды». Он посмотрел в записную книжку и сел в автомобиль, а минут через пять уже входил в другую квартиру. Кречмар встретил его в шелковой куртке с бранденбургами. «Она со вчерашнего дня какая-то кислая, – сказал он. – Жалуется, что все болит». – «Жар есть?» – спросил Ламперт, с некоторой тоской думая о том, сказать ли этому глупо озабоченному человеку, что его дочь опасно больна. «Температуры как будто нет, – сказал Кречмар с тревогой в голосе. – Но я слышал, что грипп без температуры – очень неприятная вещь». «К чему, собственно, рассказывать? – подумал Ламперт. – Семью он бросил с совершенной беспечностью. Захотят – известят сами. Нечего мне соваться в это».
«Ну, ну, – сказал Ламперт, – покажите мне нашу милую больную».
Магда лежала на кушетке, вся в шелковых кружевах, злая и розовая, рядом сидел, скрестив ноги, художник Горн и карандашом рисовал на исподе папиросной коробки ее прелестную голову. «Прелестная, слова нет, – подумал Ламперт. – А все-таки в ней есть что-то от гадюки».
Горн, посвистывая, ушел в соседнюю комнату, и Ламперт с легким вздохом приступил к осмотру больной.
Маленькая простуда, – больше ничего.
«Пускай посидит дома два-три дня, – сказал Ламперт. – Как у вас с кинематографом? Кончили сниматься?»
«Ох, слава Богу, кончила! – ответила Магда, томно запахиваясь. – Но скоро будут нам фильму показывать, – я непременно должна быть к тому времени здорова».
«С другой же стороны, – беспричинно подумал Ламперт, – он с этой молодой дрянью сядет в галошу».
Когда врач ушел, Горн вернулся в гостиную и продолжал небрежно рисовать, посвистывая сквозь зубы. Кречмар стоял рядом и смотрел на ритмический ход его белой руки. Потом он пошел к себе в кабинет дописывать статью о нашумевшей выставке.
«Друг дома», – сказал Горн и усмехнулся.
Магда посмотрела на него и сердито проговорила:
«Да, я тебя люблю, такого большого урода, – но ничего не поделаешь…»
Он повертел коробку перед собой, потом бросил ее на стол.
«Послушай, Магда, ты все-таки когда-нибудь собираешься ко мне прийти? Очень, конечно, веселы эти мои визиты, но что же дальше?»
«Во-первых, говори тише; во-вторых, я вижу, что ты будешь доволен только тогда, когда начнутся всякие ужасные неосторожности, и он меня убьет или выгонит из дому, и будем мы с тобой без гроша».
«Убьет… – усмехнулся Горн. – Тоже скажешь».
«Ах, подожди немножко, я прошу тебя. Ты понимаешь, – когда он на мне женится, мне будет как-то спокойнее, свободнее… Из дому жены так легко не выгонишь. Кроме того, имеется кинематограф, – всякие у меня планы».
«Кинематограф», – усмехнулся Горн.
«Да, вот увидишь. Я уверена, что фильма вышла чудная. Надо ждать… Мне так же невтерпеж, как и тебе».
Он пересел к ней на кушетку и обнял ее за плечо. «Нет, нет», – сказала она, уже дрожа и хмурясь. «В виде закуски, – один поцелуй, – в виде закуски». – «Только недолгий», – сказала она глухо.
Он нагнулся к ней, но вдруг стукнула дальняя дверь, послышались шаги.
Горн хотел выпрямиться, но в тот же миг заметил, что шелковое кружево на плече у Магды захватило пуговицу на его обшлаге. Магда быстро принялась распутывать, – но шаги уже приближались, Горн рванул руку, кружево, однако, было плотное, Магда зашипела, теребя ногтями петли, – и тут вошел Кречмар.
«Я не обнимаю фрейлейн Петерс, – бодро сказал Горн. – Я только хотел поправить подушку и запутался».
Магда продолжала теребить кружево, не поднимая ресниц, – положение было чрезвычайно карикатурное, Горн его мысленно отметил с восхищением.
Кречмар молча вынул перочинный нож и открыл его, сломав себе ноготь. Карикатура продолжалась.
«Только не зарежьте ее», – восторженно сказал Горн и начал смеяться. «Пусти», – произнес Кречмар, но Магда крикнула: «Не смей резать, лучше отпороть пуговицу» («Ну, это положим!» – радостно вставил Горн). Был миг, когда оба мужчины как бы навалились на нее. Горн на всякий случай дернулся опять, что-то треснуло, он освободился.
«Пойдемте ко мне в кабинет», – сказал Кречмар, не глядя на Горна.
«Ну-с, надо держать ухо востро», – подумал Горн и очень кстати вспомнил прием, которым он уже два раза в жизни пользовался, чтоб отвлечь внимание соперника.
«Садитесь, – сказал Кречмар. – Вот что. Я хотел попросить вас сделать несколько рисунков, – тут была интересная выставка, – мне бы хотелось, чтобы вы сделали несколько карикатур на те или иные картины, которые я разношу в моей статье, – чтобы вышли, так сказать, иллюстрации к ней. Статья очень сложная, язвительная…»
«Эге, – подумал Горн, – это у него, значит, хмурость работающей фантазии. Какая прелесть!»
«Я к вашим услугам, – проговорил он вслух. – С удовольствием. У меня тоже к вам небольшая просьба. Жду гонорара из нескольких мест, и сейчас мне приходится туговато, – вы могли бы мне одолжить – пустяк, скажем: тысячу марок?»
«Ах, конечно, конечно. И больше, если хотите. И само собой разумеется, что вы должны назначить мне цену на иллюстрации».
«Это каталог? – спросил Горн. – Можно посмотреть?»
«Все женщины, женщины, – с нарочитой брезгливостью произнес Горн, разглядывая репродукции. – Мальчишек совсем не рисуют».
«А на что вам они?» – лукаво спросил Кречмар.
Горн простодушно объяснил.
«Ну, это дело вкуса, – сказал Кречмар и продолжал, щеголяя широтой своих взглядов: – Конечно, я не осуждаю вас. Это, знаете, часто встречается среди людей искусства. Меня бы это покоробило в чиновнике или в лавочнике, – но живописец, музыкант – другое дело. Впрочем, одно могу вам сказать, – вы очень много теряете».
