поймать соседа со второго этажа, когда мама вернётся из института.
Соседа папа так и не поймал и тот после получил квартиру на другой улице и переехал туда со своей семьёй, но это уже когда Инна была пионеркой. Её обрадовало, что соседи получили квартиру где-то так далеко, домашние скандалы стали случаться реже, хотя всё такие же громкие.
И к тому же вместе с мебелью соседи увезли своего сына, Виктора, который уже закончил школу, но когда-то в детстве залез в подъезде под сарафанчик Инне.
И вообще про того сдвинутого в школе ходили негромкие слухи — но это уже когда её приняли в комсомол — будто он спал в гробу. Если Инне случалось присутствовать при пересказах этих странных слухов, то их неясность вызывала много вопросов, разных, но она никогда ни о чём не расспрашивала.
Сколько раз спал? Где нашёл этот гроб? Как могли разрешить родители, чтобы притащил домой такую жуткую гадость?
Нет, не спрашивала.
Она вырастала молчаливой девочкой, не замкнутой, но молчаливой. Особенно после той ниши. Хорошо хоть голос себе не сорвала тем Визгом.
И с тех пор она не вставала на защиту жуков и не кричала: «Не давите! Дураки!», а просто молча улыбалась одной половинкой рта или сразу же уходила.
В школе она была «хорошисткой», ниже четвёрки за четверть ей никогда не ставили, потому что все учителя знали, что её мама преподаёт в институте. Город-то маленький…
Иногда они даже пользовались этим: «Как не стыдно дочери преподавателя…», но она редко давала им такую возможность и выполняла домашние задания по всем предметам, ну а в старших классах, конечно, списывала на переменах у чемпионов по химии, физике…
Однако перевоспитать её почерк школе не удалось, он так и остался размашисто-острым, с чётким наклоном влево.
Вместе с тем, Инна была не вполне обычным ребёнком. Она видела. Не то, чтобы так уж всегда и постоянно, но она видела незамечаемое прочими людьми.
Тут речь не о всех тех жестяных плакатах и стендах: «Слава Труду!», «Слава КПСС!», «Решения Партии и Правительства одобряем и поддерживаем!»
Нет конечно, такого она тоже не замечала. Это всё равно, что остановиться и читать наклеенное на столб объявление, явный знак, что тю! — не все дома, хотя кое-кто могут затормозить и начать заглядывать тебе через плечо, прежде чем придти к окончательному выводу: точно с прибабахом!
Нет. Она видела такое, чему там — ну где угодно — быть совсем никак не полагается, потому что этому там никак не место или не понятно что это оно вообще такое.
Самым первым случаем стала клетчатая мужская рубаха, что промелькнула в прихожую, когда она выходила из туалета.
Ей даже послышался щелчок замка, но когда она решилась заглянуть за угол, в прихожей было пусто, а у мамы, которая как раз была на кухне, она ничего не спросила, хотя рубаху точно видела. Такая же как у соседа со второго этажа и у целой половины мужского населения в городе.
А тот случай, когда за перегородкой вокруг остановки автобуса она увидела ноги в чёрных брючинах?
Ну если ждёшь автобус, то почему сзади, откуда его не видно, и зачем так вплотную? Она даже потихоньку вышла из остановки и обошла заглянуть туда. У перегородки — никого, а когда вернулась — ноги стоят, где и были.
Хорошо хоть автобус подошёл…
С тех пор, когда Инна стала совсем уже взрослой девушкой и отдыхала где-нибудь на пляже, её очень нервировали ноги пониже стенок в кабинках для переодевания.
Но эти-то хотя бы шевелятся.
Или тогда в подъезде. Мужчина прошёл в военной форме. Без погон, а на голове будёновка.
Ей такие шапки только в кино встречались.
Полутёмный подъезд, а его так отчётливо видно. Мимо наверх поднимался, совершенно без звука.
В старших классах неразговорчивость Инны никем не замечалась. Во-первых, она начала заниматься в Детско-Юношеской Спортивной Школе, бег на среднюю. Когда бежишь 500 метров, тебе не до разговоров, верно? Ну и потом, пока отдышишься, «ага» и «не-а» вполне хватает.
Директор ДЮСШ, Ассириец Самик, на неё глаз положил, девушки такое и без разъяснений чувствуют.
Два раза в неделю он заявлялся на стадион в своей «Волге» перед разминкой легкоатлетической секции, подходил поправить стойку стартующих, чаще всего на её примере, пока тренер их группы помалкивал рядом.
Директор Самик тренировал волейболистов. Уже за тридцать, он всё же оставался неженатым и, по слухам, пьющим, потому что зачем же ещё у него персональный водитель для «Волги», сторож ДЮСШ, а по совместительству, тренер боксёрской секции?.
Говорили будто он сидел за что-то, но по нему сразу видно, что не Ассириец.
А уже в 10-м классе ей привиделась, ну не привиделась, а даже встретилась ей и с нею разговаривала чёрная женщина. Очень смуглая, но не как Цыгане, а будто кожа угольной пылью припорошена.
Случилось это в парке возле озера, где Инна после стадиона на скамейке сидела. И волосы, и одежда — всё чёрное.
Женщина остановилась, однако ничего не попросила, а только глянула. И брови, и ресницы — такие густые и чёрные, и чёрная родинка на верхней губе.
А под ресницами — круги чернее чернющего, буквально круги без зрачков. Но ведь так не бывает же, нет? А Инна видела — круглые провалы в непроглядную черноту посреди глаз.
— Ёлки зелёные! — сказала чёрная женщина, — а тебя-то сюда как занесло, а? гляделка?
Потом она показала на Иннины кеды, что стояли у неё под боком на скамейке, улыбнулась половиной рта и добавила: «Хвостик ещё не болит? Русалочка?»
Не дожидаясь ответа, чёрная женщина развернулась и ушла, а Инна осталась сидеть ни жива, ни мертва, такого она в жизни не видела.
На следующий день Инна нашла колечко на тротуаре моста через реку, за которой расположен городской базар.
Совсем бросовое колечко. Девчачья бижутерия, но Инна его подняла и чем-то оно приглянулось. Она даже протёрла его носовым платочком и одела на палец. И опять ей понравилось — тонкое такое на длинном пальце и стекляшка-камушек бирюзовый. Только что-то вдруг больно кольнуло палец под колечком, хотя тщательно внутри протирала.
Инна сняла его и положила в карман куртки-ветровки, к носовичку, и отнесла домой показать маме. А та зачем-то вдруг пригорюнилась, но ничего не сказала дочери…
В четверг на стадионе перед общим забегом (группа уже готовились к участию в
