ритм городской электрички. Его не спутаешь с напором трамваев – жёлтых шмелей, выныривающих на перекрёстках. Со столбов сползали оранжевые урны, забитые граффити. Ждать – привычка пустых стульев у баров на Пренцлауэр-Берг. В темноте велосипедистов на боковых дорожках не замечаешь, если только они не едут с фонарем и детским прицепом.
Берлин распирало от лета, оно не помещалось в городе. Лето для меня всегда было неким общественным договором, в котором я не участвовала. Слишком хлопотные условия – то отключение горячей воды, то чьи-то отпуска, то поиск подходящей летней обуви, то неминуемая маета между обедом и вечером, но самое невыносимое – это выдвигающийся из полуденной немоты кипячёный воздух. Будто всё лето стоишь у печи и каждый день вынимаешь из её пасти сотни пирогов. Если бы лето было человеком, у него бы тестом свисал живот, над ухом постоянно бы кто-то жужжал, а изо рта пахло бы заваренным по второму разу чаем. Если и дозвонишься до такого человека, то лишь с пятого раза, и то – не по второму, а по третьему номеру, который узна́ешь у того, кто не уехал, а так и сидит в офисе, потому что там есть кондиционер, а дома – нет. Приходишь в себя только вечером, когда жара спадает. Жара – никогда не температура, а состояние мира, точнее – мирового духа. Скукожившегося, тёплого и молчащего. Ни одного звука громче уставших кондиционеров. Ни одного движения резче прохладного ветра, возможного не раньше десяти вечера. Ни одного аромата слышнее духоты запёкшейся пыли и протёртого асфальта. В жару тело распирает от чувства вины перед летом. Как будто прогуливаешь единственно важный урок. Лучше бы в школе нас учили тому, как жить летом, а не математике.
Берлин строится и перестраивается заново, набрасывая строительные леса и расставляя краны. Урны и тумбы тут же покрываются граффити и наклейками. Город сразу метит всё новое, чтобы сделать его своим. Здесь молодость обрушивается на тебя повсюду. Если бы не все эти потрёпанные велосипеды, гигантские муралы, граффити и теги, можно было бы подумать, что каждое утро Берлин просыпается новым. Сведи все эти татуировки города, как того требуют ноффити [28], – и Берлин сразу состарится.
У Коннопке-имбиса под эстакадой три человека ждут очереди, чтобы вцепиться в горячую карривурст. Одни улицы Берлина пропахли кебабом и шавармой, другие – поменяли дёнеры на спаржу, авокадо, вегетарианский дюрюм и тофу.
Заказав пиццу со спаржей, я зашла в шпети за водой. Из-за огромных коробок дальше входа не пройти.
– Тренажёры спортивные доставили, а хозяйки дома нет. Попросила подержать здесь, пока с работы не придёт, – сказал хозяин шпети. – Каждый вечер к нам за пивом спускалась, а теперь – тренажёры купила.
В Мауэрпарке с полусухой вытоптанной травой грязно и многолюдно. Люди отдыхали на траве, среди мусора, – с собаками, едой, гитарами. В парке ещё осталось несколько сотен метров Берлинской стены. Вечный позвоночник, пронизывающий город, исчез за граффити.
– Покатаешь меня? – спросил мужчина в шляпе, сев на высокие качели.
Я толкала его снова и снова – а он, взлетая, радовался как ребёнок, нашедший пятьдесят евро. Сорокалетние морщины Ральфа не подходили глазам – им больше пятнадцати не дашь. Строгие брюки были ему велики и косо смотрели на выцветшую майку с еле угадываемым силуэтом Микки Мауса. Качели поднимались всё выше, и шляпа Ральфа слетела. Он спрыгнул, отряхнул шляпу и надел её на меня.
– Садись!
Полностью приняв полёт, я наслаждалась незнакомым движением. Лёгким и просторным. Было неважно, слетит шляпа или нет, закружится голова или нет, стемнеет или рассветёт, – лишь бы качели не останавливались.
Поздоровавшись со старухой, собиравшей бутылки, Ральф достал из кустов большую сумку. В неё он сложил валявшееся в кустах оборудование.
– Твоя гитара?
– Пою здесь иногда. Правда, местные против. Мой усилок им мешает. Сегодня стоял вон там, в другой части парка; подошла женщина, облила меня водой. Шумно, говорят. Хотя по сравнению с караоке, которое здесь вопит, – я сама тишина.
– О чём поёшь? Каверы или свои песни?
– Мои. О тёмном ландшафте. В юности я не думал, что мир так жесток. То есть я подозревал, конечно, но избегал этой мысли. Потом, когда очнулся, лет под сорок, это инфицировало весь мой мир. Мне стало страшно в Берлине. Особенно вечерами. Многие уезжают отсюда, им не нравится, что Берлин превратился в сплошной Котти. Говорят, Берлин пора переименовать в Кройцберг. Хотя по мне, он всегда таким и был, но я был другим. Любил темноту. Тебе не страшно жить?
– Страшно.
– И что ты делаешь? Когда понимаешь, что деньги и прочее не помогают от хаоса.
– На качелях катаюсь.
– Значит, у тебя ещё есть этот защитный инстинкт, который даёт утешение. Я его потерял.
– Пытаюсь как-то двигаться.
– Сегодня истерия передвижений.
– Иначе с ума можно сойти.
– Или петь песни. Слушай, у меня в тех кустах ещё чемодан. Поможешь отнести? Тут недалеко. Друг в кнайпе работает, полежит пока у него. Софи и её подруги выгнали меня из WG [29].
– Жена?
– Подруга. Боюсь, что уйдёт. Я уже не могу. Стал спать с другими, чтобы быть готовым к тому, что она уйдёт. Каждый раз выбираю всё лучше и лучше. И чем лучше выбираю, тем сильнее чувствую, что уйдёт. Наверное, у неё кто-то есть. Пять раз уже ей изменил. Я не знаю. Не могу остановиться. Это как… как… стоишь посреди реки на торчащем из неё столбе, а вокруг вода. Расставляешь вокруг ещё несколько столбов, которые ведут к берегу. Боишься, что столб, на котором стоишь, уйдёт под воду. И ты вместе с ним. И расставляешь – другие столбы, и скользишь – от одного к другому.
– Плавать не умеешь?
– Думаешь, в Берлине так легко кого-то найти? Здесь больше половины квартир – квартиры на одного.
– Она знает, что ты изменяешь?
– Нет, конечно. Сразу уйдёт, если узна́ет.
– А так не уйдёт?
– Уйдёт. Но я буду готов. С одной стороны, я не могу без неё. С другой – чувствую, что виноват перед ней. Иногда мне не по себе. Кажется, она хочет, чтобы я был её собственностью, но так быть не может. Моя любовь ни к кому никогда не кончается. Женщину я не оставляю. Жду, пока попросит уйти.
– А если женщина никогда от тебя не уйдёт, а ты уже с ней быть не хочешь?
– Такого ещё не было. Рано или поздно она уходит. Если не уходит – значит, время ещё не пришло. Если я люблю, то часто
