или в полотняной свитке; он даже с пренебрежением смотрел на тех, которые стремились к роскоши и блеску.
Конрадом пользовалась вся дворцовая прислуга: он мыл, носил воду, топил печи и делал все то, от чего отказывались другие. Служба его во дворце кончалась с рассветом. Когда другие вставали, Конрад залезал в какой-нибудь темный угол, брал иногда в руки какие-нибудь драгоценные вещицы, иронически смотрел на них и осторожно ставил на свое место. Главной его заслугой была беспредельная честность. Часто он находил деньги в игорных комнатах, в бальных залах потерянные драгоценные вещи, — все это он подбирал и отдавал, кому следует, никогда ничего не утаив и не присвоив себе.
Кроме теплой одежды, еды, угла, в котором он спал, и рюмки водки, ему ничего больше не было нужно. Конрад не только знал всех во дворце, но ему были известны даже тайные грешки, ночные приключения, обыденные и смертные грехи того общества, которое много грешило, не особенно скрывая свои увлечения.
Он смотрел на все хладнокровно, смеялся, пожимал плечами, а так как на местном языке знал только несколько фраз, то и лишен был возможности излить перед кем-нибудь свою желчь; только изредка, перед каким-нибудь польским "паничем", как он выражался, он отводил свою душу. С поляками обыкновенно так бывает, что у себя дома в них слишком много гордости, но за границей, когда они слышат свой язык, то рады расцеловать каждого вахлака. По крайней мере, так прежде было; так было и с Конрадом; несмотря на то, что он был сторожем и всегда ходил оборванный он часто заводил разговор с "паничами". Масловского он любил больше всех.
Теперь он смотрел на него с каким-то сожалением, но вместе с тем не переставал иронически улыбаться. Долго длилось молчание, наконец он спросил:
— Ну, что, паничек, хорошо вам?
Ксаверий взглянул на него.
— А, и ты здесь?.. Давно?
— С начала грабежа. Я въехал одному в рожу, и меня посадили; ну, а вы за что?
— Я ничего им не сделал, но им вздумалось посадить меня.
— Но вы здесь не выживете, — заметил Конрад, — я — это другое дело, но вы. У нас, с позволения сказать, свиней лучше кормят, чем здесь…
— Я уже попробовал в прусском плену гнилого хлеба и поголодал.
— И долго? — с удивлением спросил сторож. — Я могу два дня прожить без ничего, если есть вода и место прилечь.
— И я тоже, — ответил Масловский. Конрад покачал головой.
— Ну, это для шляхтича много, даже слишком много!
Во время этого разговора на чужом польском языке все с любопытством прислушивались к непонятной им речи; несколько сербов из Лужиц улыбались, слыша время от времени некоторые слова своего родного языка. Но Конрад не хотел больше разговаривать и призадумался; Масловский предполагал, что через несколько часов его выпустят, но никто за ним не приходил…
Наконец роздали хлеб, послали за водой и подали какую-то похлебку в котле. Ксаверий взял свой хлеб, но ему еще есть не хотелось. Конрад вынул из узелка соль и ел свой хлеб с большим аппетитом.
За обедом шум увеличился, капрал вошел, держа в руках пал-, ку; все притихли. Окончив незатейливый обед и не находя места; на скамейке, сторож улегся на полу возле Масловского.
Остальные тоже попробовали улечься спать, где кто мог, только бы убить время. Когда все притихли, Конрад наклонился к уху. Масловского.
— Если б я хотел, то мог бы бежать, но что мне из этого?
— Каким образом? — спросил Ксаверий.
— О, эти скоты спят ночью, точно мертвые; здесь в стене есть двери, которые я сам помогал закладывать в один кирпич: стоит подолбить немного и дыра готова.
— А куда они ведут? — спрашивал Масловский.
— В пустые сени, а из сеней в сад, вот и все…
— А стража?
— Со стороны сада — нет стражи. Но зимой, в мороз не стоит убегать, — прибавил Конрад, — вот пусть…
Эта новость сильно обрадовала Ксаверия.
— Одну ночь потерплю, — сказал он про себя, — а на следующую пробью стену.
До самого вечера никто не говорил: все молчали; Масловский начинал скучать; однако, вспомнив положение Симониса, он предпочел свое.
Всю ночь Масловский прислушивался к храпению и невнятному бормотанию людей, в которых во сне говорила их нечистая совесть. Конрад спал на полу не хуже, чем на самой удобной постели. Наконец, начало рассветать; во дворце послышалось какое-то необычайное движение.
— Что эти черти там делают? — заметил сторож; — убирают дворец, или окончательно разрушают его?..
Тюремные сторожа говорили, будто этот дворец будут отстраивать для короля.
Действительно, было на то похоже.
Около десяти часов вошел офицер, присланный комендантом, и позвал Масловского. Его освободили, не говоря почему и по чьей милости. Офицер только сказал ему, чтобы он немедленно уехал из Дрездена.
Ксаверий так же равнодушно, как и вчера, вышел из заключения, сунув что-то Конраду; последний принял подачку совершенно спокойно, точно ему было безразлично: оставаться в тюрьме или уходить. Беспокойство за Симониса и желание видеться с баронессой заставили Масловского поспешить во дворец; он только на минуту зашел домой, чтобы почиститься. На этот раз он прямо, без доклада направился в комнату Пепиты. Он никого не застал, кроме горничной, жениха которой забрали пруссаки. Она сидела у окна и плакала. Масловский попросил ее доложить о нем баронессе.
— Скажите мне спасибо, — воскликнула она, — если б я вас не освободила, то вы сидели бы там до конца войны!
Масловскому только этого и нужно было, чтобы схватить руку красавицы, поцеловать ее и заглянуть ей в глаза.
— Каким образом? — спросил он.
— При помощи моей тетки, которую пруссаки уважают, — быстро ответила Пепита, оглянулась на сидевшую горничную и тихо сказала: — О, если б я так же могла… Ее взгляд доказал, что Симонис находится во дворце.
— Когда уезжает графиня Брюль? — спросил он.
— Скоро, скоро; но не раньше чем… вы меня понимаете?
Масловский должен был догадаться, что дело касается Симониса, которого она хотела взять с собой.
Заключение не только не лишило храбрости Ксаверия, но даже сделало его решительнее.
Он сделал знак Пепите выйти вместе с ним в коридор.
— Нельзя откладывать, — отозвался он. — Скоро король Фридрих приедет в Дрезден, и тогда будет еще труднее. Он может наброситься на кого попало. Я уж позабочусь о Симонисе, только дайте мне его; я его переодену, загримирую, выкрашу и возьму к себе. Или мы оба
